— Я думала, что ты изменился, — сказала она. — Поверила в это. Я думала, что тебе нравится Берт. Но ты не можешь…
— Марион…
— Нет, я не хочу иметь с тобой дела. Квартира, работа… и все это время ты рыл под него яму этим…
— Ничего я не рыл, Марион. Клянусь тебе…
— Ничего? Хочешь, я точно тебе скажу, что ты делал? — Она опять повернулась к нему лицом. — Думаешь, я тебя не знаю? Он был «замешан» в деле Дороти — уж не от него ли она забеременела? И он был «замешан» в деле Эллен. А теперь он «добрался» до меня — и все из-за денег, твоих драгоценных денег. Вот что ты делал, вот о чем ты думал. — Она сунула отцу в руки альманах.
— Все было не так, мисс Кингшип, — сказал Гант. — Все это думал я, а вовсе не ваш отец.
— Видишь? — сказал Кингшип. — Он сам ко мне пришел.
Марион впилась взглядом в Ганта.
— А кто вы такой? Какое вам до всего этого дело?
— Я знал Эллен.
— Это мне известно. А Берта вы знали?
— Не имел удовольствия.
— Тогда объясните, что вы тут делаете, зачем вы наговариваете на него за его спиной?
— Это долгая история.
— Гант, достаточно, — перебил его Кингшип.
— Вы ревнуете к Берту? — спросила Марион. — Потому что Эллен предпочла его вам?
— Вы правы, — сухо ответил Гант. — Меня сжигает ревность.
— А вы слышали, какое суды определяют наказание за клевету?
Кингшип стал двигаться к двери, призывая Ганта взглядом последовать его примеру.
— Да, — сказала Марион, — вам лучше уйти.
— Подождите, — сказала она, когда Гант открыл дверь. — Можно надеяться, что это когда-нибудь кончится?
— Да ничего и нет, Марион, — сказал Кингшип.
— Кто бы вас ни натравил, — она посмотрела на Ганта, — этому надо положить конец. Мы никогда с Бертом не разговаривали об университете. Учитывая то, что случилось с Эллен, это вполне естественно. Разговор на эту тему просто не заходил.
— Хорошо, Марион, — сказал Кингшип, — хорошо.
Он последовал за Гантом в прихожую и обернулся, чтобы закрыть за собой дверь.
— Это должно прекратиться, — сказала Марион.
— Хорошо.
Он помедлил, потом тихим голосом спросил:
— Но вы ведь придете сегодня, Марион?
Она поджала губы. Подумала минуту, потом сказала:
— Только потому, что я не хочу огорчать мать Берта.
Кингшип закрыл дверь.
Они зашли в закусочную на Лексингтон-авеню. Гант заказал кофе и пирог с вишнями, а Кингшип — стакан молока.
— Ну ладно, начало положено, — сказал Гант.
Кингшип, который сидел уставившись на бумажную салфетку, спросил:
— В каком смысле?
— По крайней мере, мы знаем, что он не сказал ей про Стоддард. Из этого вытекает, что…
— Вы слышали, что сказала Марион? Они не говорили об университете из-за Эллен.
Гант приподнял брови.
— Бросьте, — сказал он. — Это объяснение, может, и удовлетворяет ее — она же в него влюблена. Но чтобы человек не сказал невесте, где он учился…
— Но он же не солгал ей, — возразил Кингшип.
— Нет, — сардонически отозвался Гант, — они просто никогда не говорили о том, кто где учился.
— Учитывая обстоятельства, я считаю это вполне возможным.
— Разумеется. Учитывая, что одним из обстоятельств была Дороти.
— У вас нет права безапелляционно это утверждать.
Гант медленно помешивал кофе, потом отхлебнул глоток. Добавил сливок и опять помешал.
— Похоже, вы ее боитесь, — сказал он.
— Марион? Какой вздор! — Кингшип твердо поставил на стол стакан с молоком. — Пока вина не доказана, человек считается невиновным.
— Значит, нам надо найти доказательства.
— Видите! Вы считаете его охотником за приданым, еще не найдя этому никаких доказательств.
— Я считаю, что он больше чем охотник за приданым, — сказал Гант, поднимая ко рту на вилке кусочек пирога. Проглотив его, он спросил: — Что вы собираетесь делать?
Кингшип опять смотрел на салфетку.
— Ничего.
— Вы позволите им пожениться?
— Я не смог бы их остановить, даже если бы хотел. Они оба совершеннолетние.
— Вы могли бы нанять детективов. У вас есть еще четыре дня. Может быть, они что-нибудь откопают.
— Может быть, — сказал Кингшип. — Если там что-нибудь есть. Или Берт об этом догадается и скажет Марион.
— Кажется, вы сказали, что я несу вздор, когда я заподозрил, что вы боитесь Марион?
Кингшип вздохнул:
— Послушайте. У меня были жена и три дочери. Двух дочерей не стало. Жену я прогнал сам. Может быть, я и дочерей оттолкнул сам. Теперь у меня осталась лишь одна дочь. Мне пятьдесят семь лет, и у меня нет никого, кроме одной дочери и приятелей, с которыми я играю в гольф и разговариваю о делах. И это все.
Кингшип повернулся к Ганту. Его лицо было жестко.
— А вы? — спросил он. — Почему вы проявляете такой интерес к этой истории? Может быть, вам просто нравится трепаться о своем аналитическом складе мышления и демонстрировать людям, какой вы умный? Когда мы разговаривали у меня в конторе, вам было вовсе не обязательно распространяться о письме Эллен. Достаточно было положить мне на стол альманах и сказать: «Берт Корлисс учился в Стоддарде». Может быть, вам нравится разыгрывать спектакли?
— Может быть, — легкомысленным тоном ответил Гант. — А может быть, я считаю, что он убил ваших дочерей, и, как Дон Кихот, стремлюсь наказать виновных.
Кингшип допил молоко.
— На мой взгляд, вам лучше отправиться домой в Йонкерс и отдыхать от занятий.
— Уайт-Плейнс. — Гант соскреб вилкой сладкие остатки пирога. — У вас что, язва желудка? — спросил он, посмотрев на пустой стакан из-под молока.
Кингшип кивнул.
Гант откинулся на спинку стула и вгляделся в сидевшего перед ним человека.
— И лишнего веса у вас примерно фунтов тридцать. — Он облизал вилку с красными остатками пирога. — Берт наверняка подсчитал, что вы протянете максимум лет десять. Но возможно, через три-четыре года ему надоест ждать, и он решит вас поторопить.
Кингшип встал со стула, вытащил из бумажника долларовую бумажку и положил ее на стол.
— До свидания, мистер Гант, — сказал он и ушел.
Официант подошел, взял доллар и спросил:
— Еще чего-нибудь хотите?
Гант покачал головой.
В 17.19 он сел на поезд, идущий в Уайт-Плейнс.
В своих письмах матери Берт делал лишь туманные намеки на состояние Кингшипов. Раз или два он упомянул «Кингшип коппер», но не разъяснял, что это за корпорация, и был уверен, что, имея лишь представление о богатстве, которое свойственно бедному человеку, — столь же смутное, как представление подростка об оргиях, — мать и не представляла себе, в какой роскошной обстановке живет президент этой корпорации. Поэтому он с нетерпением ждал той минуты, когда сможет представить ее Марион и Лео и показать ей двухэтажные апартаменты Кингшипа, будучи уверен, что в свете предстоящего брака ее расширенные от изумления глаза будут видеть в каждом инкрустированном столике и сверкающей люстре свидетельство его, а не Кингшипа талантов.
Но он был разочарован.
Нельзя сказать, чтобы дом Кингшипа не произвел впечатления на его мать: с приоткрытым ртом и прикушенной губой она дышала с каким-то присвистом, словно тихо ахая при виде каждого нового чуда: лакея во фраке — дворецкого! — бархатно-пушистых ковров, обоев, которые были не бумагой, а тонко выделанной тканью, переплетенных в кожу книг, золотых часов на стене, бокалов с шампанским, — шампанским! — которые дворецкий разносил на золотом подносе… Но вслух она выражала свое восхищение лишь словами «Прелестно! Очаровательно!», при этом слегка кивая завитой и отлакированной в салоне седой головой и словно бы давая понять, что вся эта роскошь ей вовсе не внове. Но когда подняли тост за жениха и невесту, ее глаза встретились с взглядом Берта, и в них мелькнула такая гордость им, словно она бросила ему жаркий поцелуй, в то время как ее огрубевшая от работы рука исподтишка гладила обивку софы, на которой она сидела.
Нет, реакция его матери вполне соответствовала его ожиданиям. Плохо было другое — что между Марион и Лео явно пробежала черная кошка: Марион обращалась к отцу, только когда это диктовалось правилами хорошего тона. Более того, их ссора, видимо, касалась его, Берта, поскольку Лео говорил с ним с каким-то колебанием и не глядя в глаза, а Марион была вызывающе и демонстративно ласкова, все время прижимаясь к нему и называя его не иначе как «дорогой» и «любимый», чего раньше никогда не делала в присутствии посторонних. У него возникло беспокойное чувство — подобно тому, которое вызывает камешек, попавший в ботинок.
Обед и вовсе прошел в атмосфере уныния. Лео и Марион сидели на дальних концах стола, а Берт и его мать — напротив друг друга с его длинных сторон: разговор шел только по периферии стола. Отец с дочерью не сказали друг другу ни слова; матери с сыном тоже было неудобно разговаривать друг с другом, поскольку они могли обсуждать лишь личные темы, не касавшиеся двоих других обедающих, которые были, в конце концов, чужими для них людьми. Так что Марион называла его «милый» и рассказывала его матери о квартире, которую они сняли на Саттон-Террас; его мать разговаривала с Лео о «детях», а Лео просил его передать хлеб, избегая встречаться с ним взглядом.
