Я не держу обиды, что упустил все это. Я за них рад! И, в любом случае, «Спинраза» не то, что сделает их жизни легкими. «Спинраза» лишь дает им подобие надежды, что однажды у них будет далекий шанс на что-то, отдаленно напоминающее очертания нормальной жизни. «Спинраза» влечет за собой свои проблемы, не последнняя из которых – «Спинразой» можно лечиться только с СМА-1 или СМА-2, самыми тяжелыми формами, и каждый укол будет стоить 125 тысяч долларов за штуку. В первый год нужно пять инъекций, во все последующие – по три, что значит, за первые десять лет вашей жизни вы потратите 4 миллиона долларов, чтобы может быть, если повезет, остаться в живых. Вы думаете, моей маме было и так тяжело меня воспитывать? А теперь представьте, как выглядит страховка, когда вам нужно выбороть инъекций на четыре миллиона баксов.
При всем этом, я бы ничего не изменил. Я рад, что они добились прогресса. Я рад, что они знают больше. Я рад, что СМА теперь не является очевидным смертельным приговором. Я рад, что куча людей, обливавшихся водой и постивших это в Инстаграм, на что-то повлияли. Прошло всего пару лет, но теперь вы бы не увидели такого челленджа. Мы больше не доверяем ничему в интернете. Я рад, что это случилось в самый последний момент, когда это могло иметь значение. Непохоже, что становится лучше, но иногда так и есть, правда.
Но моя жизнь – это моя жизнь. У меня была возможность пожить настолько близко к «нормальности», насколько можно. Это уже что-то. Я это приму. Я это принял.
Но да.
Когда знаешь, что умрешь молодым, даже не успев узнать, что «смерть» и «молодость» означают на самом деле, ты являешься странной комбинацией. Ты можешь быть невероятно осторожным (что, если это случится прямо сейчас?) и по-идиотски безрассудным (что, если это случится завтра?). Всю жизнь смерть сидела рядом со мной, молча наблюдая, не спеша, готовая в любой момент подхватить меня. Я должен был пользоваться отведенным мне временем. В моем случае это значило идти на большие риски, вроде переезда в Атенс, далеко от мамы и почти всего знакомого мне.
Интересно, каково было бы, если бы я не всегда знал, что умру. Интересно, сидел бы я в этом кресле теперь, в Джорджии, посреди ночи, с переломанными костями и толкающим меня по улице маньяком, бормочущим себе под нос, какой тяжелый этот «калека», когда никто не знает, где я, и никто не может мне помочь. Думаю, я сам навлек на себя эту беду, потому что я чувствовал себя одновременно уязвимым и бессмертным. Я долго ускользал от смерти. И вот где я оказался. Все потому, что всегда казалось, будто конец близко.
Не судите. Ваш тоже не за горами.
57.
– Извини, Дэниел, – говорит он. – Ай-Чин будет во мне разочарована. Она сказала, что ты ей понравился. Но она не говорила о кресле. Нам придется об этом поговорить.
Он глубоко вдыхает:
– Ахххххххх… Давай-ка вернемся к моему бекону.
Джонатан снова жарит бекон. В четыре утра. У меня на кухне. Он завез меня обратно домой, пыхтя и чертыхаясь всю дорогу, потому что у меня был включен аварийный тормоз и он не знал, как его выключить, затолкал меня по пандусу наверх, вкатил в дом, засунул в угол, пнул Терри, убеждаясь, что он не двигается (он не двигался, хотя мне кажется, я видел, как его грудь несколько раз поднялась и опустилась), смыл кровь с рук в раковине, поднял свой бекон с пола, засунул кусок в рот, поморщился, бросил его в мусорку, подошел ко мне, посмотрел мне в глаза, извинился, упомянул, что Ай-Чин не сказала ему о кресле, а затем добавил: «Давай-ка вернемся к моему бекону».
Больше ничего не болит. Полагаю, это благословение, как в конце «Бразилии», когда Джонатану Прайсу настолько больно из-за пыток, что он оставляет свое тело и воображает будущее, где он героически сбегает вместе с любимой женщиной. Я просто съежился в кресле, задвинутом в угол, и боль в моих сломанных костях, нуждающихся в воздухе легких и в том, отчего у меня с волос стекает кровь, ушла в какое-то другое место. Я благодарен за перерыв. Должно быть, я выгляжу так, будто меня спустили с нескольких лестниц, но я в сознании, все понимаю, даже немного спокоен. И бекон все еще пахнет восхитительно.
На свету Джонатан не выглядит безумным. Он снова тот же придурок-аспирант, на которого он был похож изначально, мучнистый, рыхлый, совершенно непримечательный. Что забавно, он надел фартук Марджани, готовя бекон.
Мои мысли блуждают. Моя мама обожает бекон, и Трэвис обожает бекон, возможно, поэтому Марджани всегда его готовит. Мама со среднего запада, и она любила жарить мне колбасу. Вы когда-нибудь ели жареную колбасу? Я знаю, это немного дешевое блюдо, но я бы ел сэндвичи с жареной колбасой на хлебе, покрытом кетчупом, столько, сколько бы она мне их давала. Это самая типичная еда белых людей: без специй, без вкуса. Но сытная. В упаковке Oscar Meyer двадцать кусков колбасы. Этого мне хватало на неделю. Мне всегда нравился тот старый дом. Мама продала его, когда решила уйти с работы в УВИ, а потом, когда я переехал, мы просто…
Джонатан сидит за столом, ест свой бекон и сосредоточенно таращится в стену. В чем там было дело?
Ай-Чин. Боль медленно возвращается, что заставляет меня чувствовать настойчивость, безотлагательность. Ради чего все это?
Я собираю все, что могу, и откуда-то из глубины издаю звук.
Айййййййййй.
Джонатан пробуждается от своего транса.
– Ой, ты посмотри, – говорит он с улыбкой. – Ты просто нечто, Дэниел. Полон сюрпризов.
Вместо того чтобы встать, он пододвигается ко мне на стуле, скрепя по полу и оставляя на линолеуме царапины. Он располагается напротив меня и снова подносит свое лицо вплотную к моему. Он всегда смотрит на меня, как на игрушку, с которой он не может определиться, поиграть ли.
– Что ты пытаешься мне сказать, Дэниел?
Айййййййй. Глубокий, невероятно болезненный вдох. Ччччччччииииииии. Еще один. Какая-то жидкость стекает с моего носа, и Джонатан негрубо вытирает ее манжетой рубашки. Нннннннн.
Он вскакивает со стула, словно во что-то сел.
– Дэниел! Ты спрашиваешь об Ай-Чин? – он подходит к холодильнику, все еще глядя на меня с чем-то, напоминающим изумление. Он достает пиво, забытую Трэвисом бутылку «Террапин Голден». – Настойчивости тебе не занимать. Она была права насчет тебя. Ты очень милый.
Он берет бутылку и открывает ее о край моего кухонного стола, оставляя в дереве зарубку, которая будет раздражать Марджани. Он выливает пиво в стакан и поднимает его в мою сторону.
– За тебя, Дэниел, – говорит он. – За единственного парня, с которым я могу поговорить.
А потом он начинает рассказывать.
Все это время я только этого и хотел. Я хотел знать, он ли это сделал. Я хотел знать, почему он ее схватил. Я хотел знать, где она. Я хотел знать, в безопасности ли она. Я хотел знать, почему все это происходит. Я хотел знать, реально ли все это.
Джонатан говорит. Он говорит, и говорит, и говорит, и говорит, и говорит.
А я не могу слушать. Боль вышла из отпуска и снова охватила меня, и я отключаюсь, прихожу в себя, снова отключаюсь, снова прихожу в себя. У меня так громко начало звенеть в ушах, что я не смог бы расслышать его слова, даже если бы был в сознании. Это все просто жужжание. Я понятия не имею, что он говорит. Я даже едва различаю его присутствие.
Все это не имеет значения. Может, он сказал, что забрал ее, потому что ему было одиноко, а это у нас общее, и, может, он думает, что Ай-Чин правда его любит, потому что он грустный, жалкий человек без социальных навыков, винящий окружающих во всех своих проблемах и психующий оттого что не может справиться с реальностью. Может, это был изощренный план. Может, все это было случайностью. Я понятия не имею. Ничего из этого не имеет значения. Все, что важно, это что она у него. А теперь и я тоже.
Я уверен, что он не заметил. Для него я выгляжу одинаково, что в сознании, что без, что живой, что мертвый. Он просто продолжает говорить сам с собой. Как обычно, и, наверное, как и будет всегда.
