В какой-то момент — нескоро — до него дошло и показалось невозможным: совсем рядом, буквально в нескольких метрах, за зарешеченным, полуприкрытым грязными жалюзи стеклопакетом с открытой форточкой шла самая обыкновенная, как ни в чем не бывало, жизнь — гудели моторы, гомонили птицы, долбил пневмомолоток, а из какого-то дальнего окна или автомобиля под разухабистую музычку слащаво-хамоватый голосок вопил: «А я готов расцеловать город Суо-очи! А шашлычок под коньячок вкусно уо-очень!..»
Мелькнула мысль, что она, жизнь, вообще-то едина по обе стороны стеклопакета, равно обыкновенна, что работяги на битом асфальте и датые вахлаки со своей попсенью не менее и не более закономерны для нее, чем измордованный лох в ментовском кабинете… — но мозги в мучительной неподвижности, казалось, затекали не хуже рук: думать Кирилл не мог. Как не смог бы даже приблизительно сказать, сколько пробыл один: сознание слегка отодвинулось — не совсем отключилось, но зависло на какой-то грани, в чем-то вроде полусна с неотчетливыми галлюцинациями.
Он очнулся, когда дверь шумно распахнулась и в кабинет нетерпеливо ввалились друг за другом Игорь и Коренастый. Молча, решительно, глядя на него, приблизились: Игорь впереди… Его бессмысленно-целеустремленная здоровенная харя в те полторы-две секунды, что Кирилл на нее смотрел, отразилась где-то очень глубоко в памяти, в детской еще, картинкой, которую он не успел не то что осмыслить — зафиксировать… Не останавливаясь, Игорь с неправдоподобной для такого слона быстротой махнул правой ногой — удар в грудь опрокинул Кирилла навзничь вместе с развалившимся от этого стулом. Он приложился затылком об пол и утонул. Лишь на поверхности непроницаемо-черного водоема, уже неразличимое им снизу, миг-другой колыхалось, пока не растворилось, упущенное воспоминание: поразившая во время похода с матерью на центральный колхозный рынок висящая в мясном павильоне, на стенке, на крюке, отрубленная свиная башка — зажмуренная, с вислыми ушами, с широкой пятачиной, мощное коническое рыло мыльного цвета и ослизлое на вид…
Наружу его выволокла боль, страшная, но в первый момент неопределимая. Чей-то огромный пыльный туфель был перед глазами, в далекой дали в горячем банном мареве плавали ножка стола, угол серого сейфа. Кирилл захрипел, чувствуя, как рвутся суставы конечностей. Руки его оставались скованы сзади, а теперь между них пытались просунуть согнутые в коленях Кирилловы же ноги — по-прежнему без единого слова, только сосредоточенно сопя. Он понял, что больше не может, что сейчас, сейчас! сейчас!! сдохнет…
Он подыхал и воскресал. Подыхал и воскресал. И то, и другое — от боли. Считать эти скачки, считать время, вообще соображать сил не осталось очень быстро. Он никогда не подозревал, что способен испытывать ТАКОЕ — и так долго. И при этом почему-то никак, никак, НУ НИКАК не умирать окончательно…
Оказывается, нет ничего жутче бессмертия.
Потом на него, лежащего на полу ничком, носом в стертые, перемазанные кровавой жижей коричневые квадраты линолеума, сел сверху один из оперов, выкрутил ему назад правую руку, а второй, заклещив ее запястье, стал сжимать неподконтрольные Кириллу пальцы на каких-то продолговатых предметах: раз, другой, третий…
— Ну все, бля, твои пальчики теперь на орудиях преступления… — пыхтел он в процессе работы. — Теперь тебе пятнаха автоматом, все… Но если подпишешь чистосердечные и если мы будем дико добрые — лет пять тебе скостим и к кочегарам сажать не станем… Ну че?.. Че ты молчишь, гондовня, ты писать будешь?!
Кириллу задирали скованные руки к голове, стискивали сквозь джинсы пальцами яйца, совали в спину шокером:
— Сколько ты терпеть надеешься, а? Тебя десять дней можно даже без предъявления обвинения тут держать! Ты тут станешь и петухом, и кастратом, и инвалидом первой группы. Можешь потом до усрачки жаловаться в суд по правам человека…
Кирилл орал, сипел, икал — пока ему под морду не запихали какую-то грязную тряпку. На затылок с силой нажали, отчего Кирилл в очередной раз перестал дышать, — и снова рванули вверх руки.
Погружение.
Всплытие.
Голоса.
— Кто чемпион Белоруссии?
— Кто — «БАТЭ»!..
— Это они играют с «Ювентусом»?
— Ну. В Минске.
— Просрут бульбаши.
— Ну понятно, просрут. «Реалу» в гостях просрали два-ноль.
— А че «Реал»?
— «Реал» в Питере с «Зенитом» играет. Если выиграет «Зенит», «Ювентус» — первый в группе.
— Этот очнулся.
— Угу.
— Давай его опускать, — тоном выше, подчеркнутоделовито.
Вдвоем Кирилла подняли (центрифуга в черепе), подтащили к стене и ткнули разбитым лицом в штукатурку. Ноги разъезжались; его, матерясь, придерживали. Чьи-то руки просунулись под живот, разодрали молнию на джинсах и в пару рывков стянули их вместе с трусами к коленям. От удара справа по пояснице — резиновой, кажется, дубинкой — Кирилл переломился и его бросили животом на стоящий у стены низкий сейф. Дубинка закачалась перед носом.
— Вот этим вот мы тебя щас выебем, видишь? Видишь? По самые гланды щас тебе засунем. Костя, снимай на мобилу, на тюрьме разошлем…
Настойчивые резиновые пинки в ягодицы. Пятерней за волосы:
— Последний раз, сука, спрашиваю: будешь писать?
— Ммм…
— Что?!
Мертвое свиное рыло, зажмуренное и мыльное.
— Нет…
Тряпку на морду и дубинкой поперек задницы, с оттяжкой. Еще, еще, и по локтям, и по икрам. И шокером — в яйца…
— …Думаешь, мы про мать твою ничего не знаем? Балдаева Надежда Сергеевна. Хочешь, она будет на твоем месте?..
Он, оказывается, уже сидел на полу — прислоненный к сейфу. Из голого паха несло мочой. Игорь лениво развалился на стуле, а Коренастый прохаживался мимо Кирилла, помавая демократизатором (грозно, но без всякого уже азарта).
— …Про сестру твою не знаем? — продолжал Игорь (если бы Кирилл еще был способен воспринимать интонации, он легко различил бы усталое равнодушие). — Улица Осипенко, двенадцать-двадцать восемь, организатор-методист в РУО…
Он обернулся на звук открываемой двери. Это следователь Шалагин зашел. Без интереса посмотрел на оперов и Кирилла, уселся боком на стол. Игорь нехотя подался на стуле вперед:
— Веришь, что завтра же мы ее задерживаем и находим у нее два пакета травы — с понятыми, с протоколом?.. Вот тут, в соседнем кабинете мы будем ебать ее впятером — а ты будешь на это смотреть. По нескольку кругов. Одновременно будем в рот и в жопу ее ебать. Этого хочешь, да? — механически изобразил он истерику. — Я спросил: да?!
— Инн…
— Че?!..
— Нет…
Прерывистое, со всхлипом, дыхание. Вращающаяся темень подступает снизу.
— Ну так будешь писать явку с повинной? — с надеждой.
— Я не убивал никого…
Сварочная вспышка: дубинкой по колену. Атмосферные разряды, один за другим — в густых, черных, удушливых облаках (в это густое-черное тебя рвет пузыристым и липким). И ничего не кончается, никогдааааааа (голоса давно нет)… Никогда… Никогда…
Как он оказался в камере, он не запомнил.
…И снова останавливается дыхание: ты распахиваешь глаза (едва раздвигаешь веки), но почти ничего не видишь и не понимаешь, что это за придавленный свет сорокаваттки, что за стены в ключей «шубе», лишь судорожно, с натугой, со стонущим оханьем и дергающим кашлем, морщась от искрения в тесной зацементированной груди, глотаешь и отхаркиваешь тяжелую духоту — тебя немедленно и нещадно мутит, стены заваливаются, ты зажмуриваешься, и в затылке тут же вышибает дверь в пустоту, в которую ты опрокидываешься, опрокидываешься в вязкой неконтролируемой панике, и трудно сообразить, что бояться нечего, не упадешь: надо просто расслабиться, откинуться, почувствовать спиной крутой, удобный, упругий травянистый откос, распластаться на нем и не шевелясь, отрешась от тела, смотреть, смотреть, смотреть, как бесшумные тени облаков быстро и бесконечно скользят по голым склонам, по бело-зеленой траве, бежевым проплешинам, коричневым пятнам сухих кустиков, серым каменным осыпям, черным скальным буграм, по ядовито-желтой пене какой-то повсеместной здесь колючки, цветущей в конце апреля, по пересекающимся шнуркам тропинок, по крошечным фигуркам, карабкающимся к очередному viewing point’у, по кофейного цвета стенам и асфальтового цвета крышам города внизу и вдали, по полировке кажущегося неровным залива еще дальше, по темным кучкам островов, по булавочным сухогрузам — к сливающимся с толстыми складками туч холмам противоположного, более подразумеваемого, чем видимого, берега. Залив называется Firth of Forth, или Abhainn Dhubh на языке аборигенов, это вроде бы означает «Черная река», хотя он вовсе не черный, а тускло-синий, невнятного, с металлической нотой оттенка. Еле слышный рокочущий гул, вроде далекого-далекого грома, поднимается от города, шелестит в ушах мелко теребящий сухие травинки ветер, да тоненьким пунктиром дотягивается из невидимого и неопределимого источника губная гармошка…
