— А как же женщина, которая повесилась в хлеву?
— Наверное, она узнала правду. Иначе и быть не могло! Ведь именно на это и указывает ее послание: «…потому что моя брань — против крови и плоти, против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной…» Быть может, ее супруг тоже оказался замешан в этом деле. А она была не такой сильной, как Миа, и умерла от стыда.
— Почему ты так уверена в этом?
— Потому что все, что я тебе рассказала, упирается в одно — заговор молчания. Что привело нас именно в этот район? Цецилия знала, что там происходит, но была слишком стара и слаба, чтобы бороться. Она понимала, что узнать правду и рассказать о ней всему миру смогут только чужие люди, пришедшие со стороны.
— Мам, я не говорю, что ты ошибаешься. Но я не готов сказать, что ты во всем права. Цецилия ведь так и не рассказала тебе ничего.
Ответ матери показался мне странно абстрактным и отвлеченным.
Я уже говорила тебе, что нет ничего более опасного, чем вожделение. А теперь хочу добавить и еще кое-что: нет более опасного места, чем то, что находится за закрытыми дверями. Люди всегда найдут возможность исполнить свои желания. Если нет законного способа, они прибегнут к незаконному. Хокан вместе с остальными создал разветвленную организацию для удовлетворения своих нужд. И Миа попала в рабство. Не знаю, сколько их было, других, кроме нее. Она перестала быть дочерью и превратилась в собственность. В ценный актив. А теперь, Даниэль, пожалуйста, поедем в полицию.
***
Мать сложила кусок холста с вышитым на нем текстом и убрала его в сумочку. Она была готова к выходу. Я накрыл ее руку своей.
— Присядь на минуточку, мам.
С видимой неохотой она опустилась рядом со мной на кровать. Она была такой худенькой и невесомой, что на покрывале почти не образовалось вмятины. Мы оба смотрели прямо перед собой, словно двое детишек, летящих на ковре-самолете. Она выглядела усталой и понурила голову, глядя на ворсистый ковер. Обращаясь к ее затылку, я поинтересовался:
— Что было дальше? Ты поведала свою теорию доктору Норлингу?
— Да.
— Ты обвинила его в сопричастности?
— Да.
— И что он тебе ответил?
Он вообще ничего не сказал. Я сидела напротив, а он молча смотрел на меня с непроницаемым выражением лица. Это была моя вина. Я неправильно преподнесла ему всю историю, начав со своих умозаключений, представленных в сжатом виде, опустив подробности и контекст. Впрочем, сделанные ошибки пошли мне впрок, и тебе я рассказывала все уже совсем по-другому, начав с самого начала, со своего приезда в Швецию, и следуя хронологии событий, а не перескакивая с пятого на десятое в ответ на твои требования получить быстрые ответы.
Пока я рассказывала ему свою историю, в комнату вошел блондин-дворецкий и остановился у меня за спиной. Каким образом он получил сигнал вызова, не знаю; наверное, Норлинг нажал какую-нибудь тревожную кнопку, потому что при мне он не произнес ни слова. Слабым голосом, словно школьница, спрашивающая разрешения у учителя, а потом и более настойчиво, я попросила разрешения пройти в ванную — мне нужно было в туалет, и они не могли отказать мне в этом. Норлинг встал и ответил согласием на мою просьбу — это были первые слова, сказанные после того, как он выслушал мои обвинения. Жестом он приказал управляющему показать мне дорогу. Я заявила, что в этом нет необходимости, но Норлинг проигнорировал мои слова, распахнув передо мною дверь кабинета. Я последовала за управляющим, обратив внимание на то, какие жилистые и мускулистые у него руки. И вдруг мне пришло в голову, что он может оказаться санитаром из больницы, который всего лишь притворяется управляющим, а сам держит наготове успокоительные лекарства и смирительную рубашку. Он проводил меня до ванной, не дав и шагу ступить в сторону, а когда я закрывала дверь у него перед носом, с жалостью окинул меня взглядом. Или это было презрение? Жалость или презрение? Иногда их трудно отличить друг от друга.
Заперев за собой дверь, я принялась обдумывать затруднительное положение, в котором очутилась. Вместо того чтобы не говорить вообще ничего, я сказала слишком много. Мне оставался единственный выход — бегство. Я бросилась к окну, но, как и все остальное в доме, оно было сработано по специальному заказу и не открывалось. Разбить толстое дымчатое стекло тоже было бы нелегко, во всяком случае не подняв грандиозный шум. Следовательно, побег отпадал. Опустив взгляд, я увидела, что все еще держу в руках холст с вышитым текстом, и сложила его, а потом сунула в сумочку, не имея ни малейшего намерения возвращать его, поскольку он стал одной из самых важных улик, которые мне удалось добыть. Теперь у меня не было иного выбора, кроме как выйти из ванной и постараться найти другой способ выбраться из этого дома. Я ожидала увидеть за дверью обоих мужчин, готовых схватить меня. Но коридор был пуст. Осторожно прокравшись по нему, я увидела, что они стоят у дверей кабинета и о чем-то разговаривают. Может, лучше пойти в другую сторону и поискать выход там? Но тут Норлинг поднял голову и увидел меня, так что мне ничего не оставалось, как направиться к нему. Я скажу ему, что устала и хочу домой. Формально они не имели надо мной власти и не могли задержать меня. Итак, я заявила ему, что собираюсь отправиться домой.
— Я ухожу.
Норлинг ненадолго задумался, а затем кивнул и предложил подвезти меня. Неужели все получится так легко и просто? Я отклонила его предложение, ответив, что хочу подышать свежим воздухом и предпочту поехать на своем велосипеде. Норлинг мягко запротестовал, напомнив, что я только что призналась в том, что устала. Но я упрямо стояла на своем, еще не веря своему счастью, что вышла целой и невредимой из этой передряги.
Хотя огромные дубовые двери оставались закрытыми, я целеустремленно направилась к ним, ожидая, что вот сейчас двое мужчин или бросятся на меня, или уколют шприцем, но дворецкий послушно нажал кнопку, и гигантские двери распахнулись, а я вышла наружу, подставив лицо свежему морскому ветру. Я была свободна! Каким-то непонятным образом мне удалось остаться в живых. Я поспешно сбежала по ступенькам к своему велосипеду.
Выехав на дорогу, петляющую вдоль берега, я оглянулась. Дорогущий автомобиль Норлинга медленно выезжал из подземного гаража, словно паук, выползающий из укрытия. Он собирался последовать за мной. Я пригнула голову и, не обращая внимания на боль в обожженной ноге, изо всех сил принялась крутить педали, набирая скорость. Норлинг мог с легкостью догнать меня, но вместо этого предпочел тенью следовать за мной до самого города. Я пронеслась по мосту, резко свернула на велосипедную дорожку, тянущуюся вдоль реки, и вновь оглянулась — Норлинг был вынужден поехать по главной дороге. Наконец-то я избавилась от него, пусть даже на время, поскольку ничуть не сомневалась в том, что он едет на ферму. Не исключено, что доктор собирался заручиться согласием Криса, чтобы заточить меня в лечебницу. Я резко затормозила, спрашивая себя, почему так спешу на ферму. Разве я буду там в безопасности? Мой прежний план пошел прахом, я рассказала им все. Возврата к прежнему быть уже не могло, жизнь на ферме никогда не вернется в привычную колею, наша мечта разбилась вдребезги. Ферма, домик для гостей, рыбалка на лососей — со всем этим было покончено. Я обманывала себя, делая вид, что еще можно склеить две разбитые жизни. Увы, этого не произошло. Я должна была или довести расследование до конца, или отказаться от него; третьего пути не дано, и я сделала свой выбор.
Я была одна. Мне нужен был союзник. И единственным человеком, который годился на эту роль, поскольку ты был в Лондоне, единственным, кто мог выслушать меня, оставаясь равноудаленным от событий в этой забытой Богом дыре, был мой отец.
***
Решение матери изрядно меня удивило.
— Ты же не видела своего отца пятьдесят лет! Он даже не знал, что ты вернулась в Швецию.
— Я собиралась поехать к нему не потому, что мы были близки, а из-за его характера.
— И какими соображениями ты руководствовалась? Своими детскими воспоминаниями о нем?
— Он не мог измениться.
— Ты сама только что говорила, что мой папа изменился, причем всего за одно лето.
— Крис — совсем другой.
— В каком смысле?
— Он слаб духом.
Учитывая, что она только что обвинила отца в совершении тяжких насильственных преступлений, ее замечание почему-то показалось мне чрезмерно язвительным и обидным. Наверное, потому, что изо всех смертных грехов слабость мать полагала самым презренным. Ну и, конечно, раз отец слаб духом, то и я, без сомнения, тоже.
— Твой отец — сильный человек?
