— Вот, — говорю я, помахивая им в воздухе. — У тебя всегда случались истерики, ты завидовала мне. Смотри внимательно.
Я запускаю фильм.
Камера скользит объективом по саду: воздушные шары, пони, щиплющий траву, Кэти в розовом платье с рукавами-фонариками и чудовищной прической. Химия с челкой, последний писк моды восьмидесятых. Мы с Микаэлой одеты в такие же платья, как и у мамы — мы выглядим, как два пирожных с кремом, волосы по такому случаю завиты. Мы моложе, чем мне казалось.
Я прокручиваю вперед, мы то появляемся в кадре, то снова исчезаем, но Кэти виднеется больше, чем кто-либо другой, и жестикулирует куда более размашисто и театрально, чем в моих воспоминаниях. На веранде играет оркестр, контрабасист отбивает ногой такт, пони продолжает жевать траву. Кэти улыбается еще шире, но эта улыбка далека от естественной.
Я жду истерики Микаэлы — знаю, что она пришла в ярость, когда обнаружила, что ее снимают.
В первый раз я пропускаю нужный фрагмент, мы не успеваем посмотреть его с начала. Остановив перемотку, я отматываю назад, нажимаю на «play» и пускаю фильм, Но все оказывается не так, как я думала.
Совсем не так.
Девочка действительно сердится, плачет и кричит, бьет себя по лицу. Она не хочет петь, не хочет выступать, не хочет улыбаться. Прекрати, прекрати, не заставляй меня.
Она произносит слова так, как они мне запомнились, спрашивает, почему Солнечная девочка всегда должна быть на виду — я ощущаю ее страх, панику и все нарастающую ярость.
Кэти не слушает. Она точно знает, что сказать, чтобы дочь сделала все так, как она хочет.
— Ты ведь не хочешь огорчить мамочку? — произносит она мягким, но непримиримым и нетерпеливым голосом. Жалеть надо ее. Это она будет страдать, если девочка не пойдет маме навстречу. — Ты ведь не хочешь испортить этот день, когда мама так старалась, чтобы все это организовать ради тебя?
Сестра стоит рядом, словно окаменев, потом пытается взять девочку за руку, но та продолжает кричать. Камера приближается, Кэти шипит на оператора, что он должен снимать только веселые моменты. Вдруг девочка поддает по камере, так что та падает в траву и показывает мир вверх ногами, а потом отключается.
Но всю эту истерику устраивает не Микаэла. Все это делаю я.
Кэти разочарована. Кэти расстроена. Кэти хочет радости. Кэти хочет песен.
Вспомни, как все любят Солнечную девочку!
Глупо упираться. Если я буду продолжать, последует наказание — несколько дней холодности и полного бойкота. У нее начнется мигрень, она будет лежать в постели. Рано или поздно мне придется петь и танцевать. Но самое удивительное — обращаясь ко мне, она не называет меня Линдой. Она использует другое имя.
Долгие часы допросов в Крунубергской тюрьме. Вопросы, которые мне задавали, доказательства, которые не получалось воспринять, но которые все время указывали на меня. Я понимала, что мне говорят, но картинка не складывалась.
Микаэла смотрит на меня с тем же выражением, с каким смотрели тогда полицейские. Такое же лицо у нее было, когда она стояла в обнимку с Алексом возле нашей дачи. В ожидании, что я догадаюсь. С удивлением, что все еще не догадалась.
Я снова перевожу взгляд на стоп-кадр на экране. Девочка, которая не хотела улыбаться и выступать. Девочка, которая не хотела петь с Кэти. Девочка, которую все называют Надией.
Снаружи поднимается шторм. Ветер завывает, на крышу падают тяжелые капли дождя.
— Ничего не понимаю, — бормочу я слабым голосом. — Так меня в детстве звали Надия?
— Да, так и было. Папа стал то и дело называть тебя так, когда впал в деменцию, а я не понимала почему. Но потом спросила маминого агента, и он подтвердил, что так и есть. Внезапно ты потребовала, чтобы тебя называли Линдой, и, хотя папа не пришел в восторг от этой идеи, тебе разрешили сменить имя. В старых газетных репортажах тебя называют Надия. Неужели ты ничего из этого не помнишь?
— Нет, — я качаю головой. — Пала говорил, что я необязательно должна быть Солнечной девочкой. Советовал мне быть собой, — говорю я. — А мне не хотелось, чтобы он так говорил. Я сердилась на него.
Я терпеть не могла Солнечную девочку. Меня бесило, что я вынуждена быть марионеткой Кэти.
— Но ведь я любила маму, — возражаю я. — Она была совсем не такая, как ты думаешь.
Глаза у Микаэлы совсем круглые, она закрывает рот рукой.
— Ты тоже слышишь этот голос? — спрашиваю я. — Или он раздается только в моей голове?
— Это ты разговариваешь сама с собой, — отвечает Микаэла.
Я смеюсь растерянно и подавленно.
— Так я что — сошла с ума?
Микаэла садится рядом со мной на пол. Осторожно коснувшись моего плеча, она говорит, что прекрасно помнит, как мама всегда заставляла меня улыбаться и петь. Даже когда я плакала и отказывалась, она настаивала на том, чтобы я выступала и снималась. Никогда не оставляла меня в покое.
— Трудно быть дочерью требовательной звезды, — говорит она. — Мама умела манипулировать людьми, я тоже терпеть этого не могла.
— Мне нравилась жизнь, которой мы жили, — возражаю я.
— Пока была маленькой, ты пела с ней, потому что тебе нравилось, а потом просто вынуждена была продолжать. Мне кажется, Линда стала Солнечной девочкой, которой не захотела стать Надия. Кэти любила тебя, когда ты была ею, но только тогда. Ваши отношения были нездоровыми, токсичными.
Я опускаю глаза, смотрю на диски, разбросанные по поду. Все мои выступления с мамой, все те разы, когда мы пели вместе. Я не согласна с Микаэлой — я знаю, все совсем не так, как она утверждает. Но внутри меня живет противоречивое чувство, что она права.
— Как-то раз ты спросила меня, кем я хотела бы стать, если бы могла выбирать, помнишь? — спрашивает Микаэла.
— Помню. Ты ответила, что хотела бы стать Солнечной девочкой. Ты хотела бы прожить мою жизнь.
— Я сказала это, чтобы тебя порадовать. На самом деле мне всегда было жаль тебя.
Она рассказывает, что произошло в ту ночь на Фэ-рингсё. Чуть заметно улыбается, говоря, что у них с Алексом возникла любовь с первого взгляда. Дурацкое клише, но они ничего не могли поделать, хотя и пытались сопротивляться.
— Он был моим парнем, — отвечаю я. — Мы с ним были вместе.
— Ты уверена? В то лето вы встречались всего несколько раз.
— Я даже не заметила, чтобы вы разговаривали друг с другом во время вечеринки.
Микаэла отвечает, что я в основном была с Симоном и никого не замечала, а позже вдруг заявила Алексу, что хочу пойти лечь спать. Но потом я встала и ушла, и вскоре после этого Алекс вышел к Микаэле.
* * *
— Пойдем спустимся к озеру.
Он протягивает ей руку и улыбается, и это самая прекрасная улыбка из всех, что ей доводилось видеть. Вероятно, уже тогда, когда он берет ее за руку, она понимает, что пропала.
Запретные чувства.
— Не могу, Алекс, — шепчет она. — Нам нельзя.
Она не спрашивает, где ее сестра, не желает знать.
— Пойдем со мной.
Указательным пальцем он ласкает ее ладонь, по телу пробегает сладкая дрожь.
Они уже поговорили об этом: что он и Линда не пара, не по-настоящему. Микаэла знает, что ее сестра склонна приукрашивать действительность, чтобы та лучше соответствовала ее ожиданиям. Иногда она буквально растворялась в мечтах. Что Алекс безумно влюблен в нее, что Линда — главная любовь его жизни, хотя они только что познакомились.
Алекс пообещал ей, что прямо сутра поговорит с Линдой. Ей кажется, что это не самая удачная идея. Ей хорошо известно, как реагирует Линда, когда кто-то становится ей поперек дороги — будут мелодрама, горькие слезы и драматическое выступление. Пылающая ярость.
Она стала так похожа на мать, что это временами пугает.
Однако Микаэла идет с ним. Сидит рядом, рассказывает о себе такое, чего никогда никому не доверяла. Он слушает, как никто другой, и понимает, как никто другой. Родство душ, сказала бы она, хотя это слишком возвышенное описание возникшей между ними близости.
