Баев меланхолически намотал блестящую волнистую прядь на указательный палец:
— У меня, знаете ли, какая-то удивительная скорость роста волос. Мне Георгий Владимирович из научных целей стричься не велит…
— А что он вам велит — наш досточтимый лейб-медик? Орать на нивах? — при упоминании Борменталя Корнев совершенно вышел из себя, — Вот еще сеятель и хранитель на мою голову! То он немцев в Добровольческой Армии по пальцам пересчитал, то на дуэльном поединке ассистировал, хорошо хоть в Крестовых походах не участвовал, да Аскалон лично не штурмовал!
— Не Аскалон, — слова слетали с губ Прошкина сами собой — совершенно не зависимо от его воли и сознательного контроля, — Монсегюр… Монсегюр пал…
Монсегюр.
Прошкин ощутил, что его сознание начало расслаиваться, как коржи торта с монархическим названием «Наполеон», а легкий дымок от сигареты, который он принялся пристально разглядывать, пытаясь удержаться в ускользающем настоящем, стал стремительно темнеть, сгущаться, пока не превратился в плотную завесу гари от греческого огня и городского пожара, притащившую с собой не только мерзкие запахи, но и изнуряющий зной, полное безветрие, конское ржание и стальной скрежет древней бескомпромиссной битвы. Там, за клубами пепла и ужаса останавливала белизною солнечные лучи желанная и почти поверженная Дамиетта.
«Мон жуа Сен Дени!» — победные клики словно зависали в недвижной и плотной атмосфере и Он каждой мышцей, каждой телесной связкой ощущал, как еще секунду назад сам кричал так же, воспринимая щекочущие звуки чужой речи как родные и совершенно понятные, а его рука, заключенная в окованную железном перчатку, разила сарацин тяжеленным смертоносным мечем.
Секунду назад действительно все было именно так — но за эту секунду на его плечо опустилась чужая холодная и безжалостная сталь. Прискорбно, но длинную сияющую полосу направляла не злая воля неверных — нет! Меч обрушил на Него рыцарь в запыленном плаще, с перепачканным потом и копотью лицом, с всклокоченными редкими волосами и высоким чистым, сухощавый и грозный, отмеченный вычурным гербом и скрытым в причудливой вязи латинских букв девизом «Страж и покоритель», похожий на видение из мира теней. Его глаза разили стрелами ненависти сильнее меча, а голос был тих, но силен и отчетлив:
— Пади, как пал Монсегюр! — возгласил темный рыцарь и обрушил меч. Он — тот другой и совершенно не знакомый самому себе, Прошкин — попытался уклониться, что бы смягчить удар, но от этой обрушавшейся на него с неожиданной стороны силы стал терять равновесие и соскальзывать из седла.
Спрыгнуть с коня тоже стало уже невозможно — длинный, окованный полосами стали носок его обуви зацепился за плащ, нога запуталась в стремени, и падение приобрело угрожающую стремительность — шнурок закреплявший плащ на шее больно сдавливал горло, обещая скорое удушье. Он бросил повод в надежде разорвать предательски прочный шелк, или сорвать закреплявшую шнурок пряжку, и избавиться от облепившего его как саван плаща. Конь, перестав чувствовать уверенную руку всадника, испуганно всхрапнул и отпрыгнул, испытывая степень дарованной новой свободы. Мир перевернулся перед Его глазами и верх смешался с низом — Он сознавал что сейчас соединится с землей и того Его, к которому он прежний даже не успел привыкнуть, в прах растопчут тяжелые и звонкие копыта тысяч лошадей… Останется лишь скорбь и прах как последний памятник тлеющим стенам забытого за эти несколько богатых странствиями и битвами лет Монсегюра…
От смерти под конскими копытами Прошкина спас мерзкий запах сердечных капель и ледяное прикосновение к виску. Жизнь — настоящая, сегодняшняя, теплая и привычная возвращалась к нему вместе с отблесками закатного солнца и начальственными криками Корнева:
— И еще раз вам повторю, Георгий Владимирович — голова майора государственной безопасности — это не место для сомнительных научных экспериментов! — руководитель похоже, не на шутку разошелся, отчитывая Борменталя. Проштрафившийся доктор успел вернуться в палату с темным стеклянным пузырьком лекарства и стаканом воды, — Так что потрудитесь привести товарища Баева в человеческий вид, пока еще кого-нибудь инсульт не хватил!
— Хотя я и не цирюльник, — гордо защищался Борменталь, — но никакой связи между прической Александра Дмитриевича и недомоганием Николая Павловича не усматриваю…
— Вы еще ему поставьте ваш любимый диагноз — Товарищ Прошкин переутомился, — Корнев очень похоже изобразил манеру Борменталя говорить четко отделяя слова друг от друга паузой.
— Я полагаю, это последствия его недавней травмы, — продемонстрировал недюжинные медицинские знания Баев. Сейчас он стоял за изголовьем кровати и прижимал к вискам Прошкина источники спасительного холода — серебренный портсигар с одной стороны, и рукоятку пистолета с другой, — Возможно Георгий Владимирович не знает, но Николай Павлович некоторое время назад каменные ступеньки крутой лестницы головой пересчитал. Так сказать — издержки профессии, повлекшие легкое сотрясение мозга…
Борменталь воздержался от комментирования подобных дилетантских диагнозов, только вздохнул с мученическим выражением на лице. Корнев продолжил:
— Мне, Георгий Владимирович ваша профессиональная позиция не понятна — одного вы не стрижете, второго душевно здоровым признаете, третьего и вовсе отравить хотите…
— Чем? — совершенно сбитый с толку Борменталь опустился на подоконник.
— Как это чем — сами подумайте! Или вам неизвестно что соединения свинца, содержащиеся в типографской краске, чрезвычайно токсичны и могут отравление вызвать? — Корнев осуждающе покачал головой, — Каждый школьник сейчас знает, что по этой причине продукты питания не в коем случае нельзя в газету заворачивать! А у вас что там — на подоконнике?
— Ах, вы об этом, — несколько успокоился доктор, рассматривая натюрморт из разложенных поверх газеты бутербродов с изрядно подтаявшим за день маслом и заветрившейся колбасой, — Это Алексея, Субботского, завтрак — он его утром с собой принес…
— Пусть, значит, Алексей Михайлович травится — медицине это безразлично. Вот какой вывод должен сделать любой бдительный гражданин, увидав такую икибану! — снова осуждающе покачал головой Корнев, — Уберите это безобразие немедленно и давайте сюда газету!
Борменталь с видом мнимой покорности переложил бутерброды на тумбочку, отряхнул с газеты крошки, сложил ее пополам и протянул Корневу. Неожиданно к изрядно помятым, перепачканным маслом страничкам протянулась холеная рука Баева:
— Я так отстал за время болезни от политических новостей, дайте я просмотрю… — Саша успел поймать краешек газеты.
— Вам, Александр Дмитриевич нужно нервную систему беречь! А то не ровен час — опять переутомитесь! Как выпишитесь из больницы — в библиотеке все сразу и прочитает… — Корнев решительно взял газету за другой край и потянул к себе.
— Хоть дату можно посмотреть, — упорствовал Саша.
— Она не заслуживает внимания! — тянул сильнее Корнев.
Борменталь пожал плечами:
— Какая бессмысленная свара! У меня таких газет в ординаторской — полным-полно…
— Именно таких? — быстро развернулся в сторону двери Корнев.
— Конечно — «Комсомольская правда», и все они совершенно новые… — Корнев уже шел по коридору в сторону ординаторской, за ним едва не бежал Баев.
Брошенная мятая газета опустилась на живот спешно покинутого коллегами Прошкина. Он автоматически взял шуршащий листок и поднес к глазам. 10 сентября 1939 года, вот и «Пакт о ненападении», вот и фотография со знакомой фигурой товарища Молотова… Сомневаться не приходилось — перед ним та самая газета, прилетевшая из завтрашнего дня немыслимым путем, что читал Феофан во время их последней встречи. Объект бесплодных ночных поисков. Даже в нынешнем плачевном состоянии здоровья Прошкину не составило труда восстановить путь опасной фальшивки. В нее была завернута еще не изданная книга с инструкциями для Тимура и его команды, которую принес в Управление старичок, сильно смахивающий на сбрившего бороду Феофана — известного так же как гражданин Чагин. Старичок оставил сверток для товарища Баева. Прошкин прекрасно помнил, как сам лично снял с книжки газетную обложку и обернул матерчатый томик в миллиметровую бумагу — что бы выглядел более аккуратно. А газету — не разглядывая особо, бросил на обеденном столе. Потом Леша замотал в этот примечательный полиграфический продукт пару холостяцких бутербродов.
Прошкин закрыл глаза, подождал несколько секунд, в надежде, что газета развеется так же как его недавнее ведение из рыцарских времен. Увы, чудеса не происходят в день по два раза. Он сел на кровати, плеснул в мензурку украшенную мерной шкалой бурую жидкость с концентрированным запахом подмороженного осеннего сена, разбавил водой до помутнения, залпом выпил, подождал еще несколько секунд, взял газету и отправился на поиски руководства. Делать более широкие логические выводы о тайном смысле необычной газеты было вне его компетенции.
