— Но каким образом? — спросил композитор, у которого после каждой из немногих верховых прогулок, которые он совершил в жизни, всегда болел копчик.
— «Во-первых, нужно научиться сидеть верхом. Здесь, в Школе, мы можем научить этому кого угодно. И как только вы почувствуете себя на коне свободно, то увидите, как улучшится ваше физическое и психическое состояние. Конь, когда бежит рысью, передает всаднику около ста десяти различных движений в минуту; так что нет ни одной мышцы или области тела, от копчика до головы, которые не подвергались бы воздействию. Это улучшает равновесие и подвижность пациента, хотя влияет и на другие сферы — скажем, на общительность и поведение».
Этот странный письменно-словесный диалог был прерван женским голосом, раздавшимся за дверью:
— Папа?
— Входи, дорогая. У меня здесь гость, с которым, я уверен, ты захочешь познакомиться, — сказал дон Леандро, обращаясь к дочери.
— Папа, пожалуйста, выйди на секунду.
Доктор в некотором замешательстве поднялся и виновато посмотрел на Бетховена:
— Извините, это секундное дело.
Выйдя из кабинета, дон Леандро оказался лицом к лицу с разъяренной дочерью.
— Ты сказал Франсуа, что у меня, возможно, оспа?
— Чтобы он оставил тебя в покое, девочка. Ты сама жаловалась мне, что он надоедлив.
— Когда мне понадобится твоя помощь, чтобы прогнать какого-нибудь надоеду, я дам тебе знать. Больше не лги от моего имени. Представь себе, что эта новость дойдет до консерватории и меня отправят в карантин.
— Согласен, девочка, я больше не буду вмешиваться в твои дела. А сейчас пойдем в мой кабинет. Хочу представить тебя одному человеку, о котором ты говорила мне столько раз, что, можно подумать, ты с ним знакома.
Отец и дочь вошли в кабинет, где сидел композитор, и доктор, светясь отцовской гордостью, сказал:
— Герр Бетховен, это моя дочь, Беатрис де Касас.
Вена, сентябрь 1826 года
— Опять рисуешь меня мрачным? — с неудовольствием спросил Бетховен, позируя для портрета, который писал его друг Йозеф Карл Штилер. — Вот когда ты несколько лет назад писал императора Франца Первого, то делал все, чтобы его величество предстал на портрете с самым безмятежным выражением лица. А меня всегда изображаешь старым мизантропом, страдающим и больным.
Художник, положив последний мазок на полотно, которое наверняка окажется последним прижизненным портретом Бетховена, оставил палитру и кисти на стоявшем неподалеку столе и, словно забыв о глухоте собеседника, ответил:
— Не знаю, как это меня угораздило сделаться портретистом. Надо было рисовать морские пейзажи или натюрморты, потому что всякий раз, как пишу портрет, я теряю друга.
Вытерев руки тряпкой, он жестом пригласил композитора подойти поближе и рассмотреть законченный портрет.
Штилер, несомненно, был великим портретистом, умевшим подчеркнуть характер своей модели. Декоративные детали, столь значимые у других художников, на его картинах практически отсутствовали. Художник использовал контрастный свет, так что черты лица его модели ярко выделялись, в то время как все остальное оставалось в тени.
Бетховен некоторое время внимательно рассматривал портрет, затем разразился своим характерным хохотом:
— Я улыбаюсь! Почему? Ты хоть раз видел, как я улыбаюсь, за то время, что я тебе позирую?
— «Луи, — написал Штилер в разговорной тетрадке, — я пишу тебя не как вижу, а как представляю в данный момент. И поскольку ты только и говоришь, что об этой женщине, испанке…»
— Беатрис де Касас.
— «Каждый раз, как ты вспоминаешь ее, твое лицо сияет. Впрочем, недолго. Потом возвращается обычное твое серьезное и даже свирепое выражение, но я уловил этот проблеск улыбки и хотел запечатлеть его на портрете. Думаю, теперь ты счастлив так, как может быть счастлив человек, выстрадавший столько, сколько пришлось выстрадать тебе».
Бетховен улыбался, читая в блокноте то, что написал его друг.
— Я пишу для нее одну вещь. Это будет симфония, самая величественная из всего, что я создал до сих пор. Моя Десятая симфония!
— «Если эта женщина смогла вдохновить тебя на симфонию, которая превзойдет Девятую, — ответил Штилер, — она заслуживает того, чтобы быть на портрете».
Знаменитый портретист взял очень тонкую кисть и добавил на первом плане нотный стан, на котором тщательнейшим образом выписал ноты, соответствующие имени Beba de Casas.
— Я не знал, что ты так хорошо знаешь музыкальные коды, — удивленно заметил композитор.
— «Меня увлек способ преобразования имен в музыку, когда я писал тебя с „Торжественной мессой“ в руке, разве ты не помнишь?»
Но Бетховен не потрудился понять написанное. Взяв портрет с мольберта, он поспешил показать его своей обожаемой Беатрис.
Даниэль Паниагуа изложил инспектору Матеосу свою теорию о Беатрис де Касас по телефону, но донье Сусане он предпочел рассказать о ней лично и, убедившись, что утром она будет у себя в кабинете, отправился в суд. Когда он пришел, его попросили немного подождать, так как у судьи посетители. Таким образом, Даниэлю представилась возможность как следует рассмотреть бюро, где работали одиннадцать сотрудников, помогавших судье в проведении различных следственных процедур. Большинство из них были женщины средних лет, пытавшиеся шутить, чтобы пережить запрет на курение в общественных местах.
— Дыхни на меня еще разок, — сказала одна из них, толстушка, своей соседке справа, — а не то я выброшусь из окна.
Та, к кому она обращалась, сделала вид, что выполняет просьбу подруги, и выпустила в ее сторону длинную струю воображаемого дыма. Заметив интерес третьей сотрудницы, толстушка объяснила:
— Она только что выкурила в туалете целую «Мальборо лайт», вот я и прошу ее поделиться.
О скудости финансовых дотаций испанскому правосудию вообще и данному суду в частности можно было судить по нехватке картотечных шкафов — бумаги и папки лежали на столах и стульях — и по плачевному виду компьютеров: одни были еще с черно-белым экраном, другие обмотаны изоляционной лентой, чтобы не развалились от старости.
Когда Даниэль от нечего делать стал чистить память своего мобильника, дверь кабинета доньи Сусаны открылась, и оттуда вышли двое мужчин в габардиновых плащах. В последний раз Даниэль видел людей, на которых столь явно было написано «полицейский», в детстве, когда смотрел американский сериал «Коджак».
Донья Сусана вышла и, увидев Даниэля, сказала:
— Проходи и садись. Сейчас у меня есть для тебя время.
Войдя в кабинет судьи, Даниэль обнаружил, что там сидит судебный врач, который поднялся и горячо пожал ему руку.
Время шло, Понтонес не открывал рта, и Даниэль, чтобы нарушить молчание, завел разговор:
— Мне всегда хотелось узнать, как дела попадают к судье. Специализируются ли судьи на каком-то типе правонарушений или преступлений?
— Нет, — ответил врач. — Дела распределяются между судьями строго по очереди. Иначе подсудимый теоретически мог бы выбрать себе судью или, наоборот, судья подбирал бы себе подсудимых. Легко представить, как бы это отразилось на работе судебной системы.
— То есть дело Томаса попало к вам совершенно случайно?
— Да, случайно. По стечению обстоятельств. Сусана и я дежурили в день убийства Томаса, а, как правило, судье достается дело, к которому он имел отношение просто потому, что был на дежурстве.
— А ты доволен, что занимаешься этим делом?
— И да и нет. Оно, как ты знаешь, очень сложное, но надо признать, что с точки зрения криминалистики представляет интерес хотя бы потому, что в корне отличается от большинства дел, которыми мы занимаемся: наркотики, наркотики и еще раз наркотики.
После этого настала неловкая тишина, ни Даниэль, ни Понтонес не обменялись больше ни словом. Наконец дверь за их спинами открылась. Вернулась донья Сусана, прошла к своему столу и села.
— Тебе выписали счет? — спросила судья.
— Какой счет?
— За экспертное заключение.
— Нет. Я думал, что его мне выпишешь ты.
— Не хватало еще заниматься бухгалтерией и кассой! — весело воскликнула судья. Она поднесла ко рту правую руку, чтобы скрыть улыбку, и добавила: — Потом попросишь Алехандру, толстушку, которая сидит в глубине комнаты.
— Да, я ее видел.
— Ну а что ты мне принес? — спросила судья профессиональным тоном.
И видя, что Даниэль смотрит на врача, словно спрашивая, можно ли говорить с полной откровенностью в его присутствии, донья Сусана сказала с улыбкой:
— Можешь говорить все совершенно спокойно. Фелипе в нашей команде.
Вытащив из кармана бумагу, на которую он переписал ноты с портрета и соответствующие им буквы, Даниэль подробно объяснил свою теорию относительно Беатрис де Касас.
