И хуже всего, что она не могла понять, так ли уж ей неприятно подобное ощущение.
Она всю жизнь подозревала в себе нечто такое, и сколько бы она ни скиталась по миру, это ничего не изменило. Внезапно вчера вечером она прекратила сопротивление, длившееся уже не одно десятилетие, — это было как броситься под машину. История, услышанная ею в пиццерии (от человека, которого она едва знала), щелкнула выключателем, над которым она нерешительно держала пальцы с момента возвращения в Блэк-Ридж.
Нет. Это было не так просто.
Конечно не просто. Она не собиралась обвинять других в том, что сделала сама. Никто не заставлял людей вести себя так, как они поступают. Если не считать нескольких печальных исключений, большинство людей делали то, что хотели. Они сами выбирали тропинки в лесу, даже если этот выбор иногда определялся их жизнью и тем, что было сделано с ними.
Сделано, например, с Кристиной в тот вечер, чуть после половины десятого, когда родители привезли ее к съезду с 61-го шоссе. Было темно и холодно. Мать сидела на пассажирском сиденье, отец — за рулем, как всегда послушный словам матери.
Кристина ютилась сзади, одна, и ей было страшно. Никто не говорил, что должно произойти, но в голове у нее роились нехорошие предчувствия. Иначе зачем понадобилось в будний день тащить ее так поздно в лес? Почему соседям сказали, что ее нет дома — увезли к друзьям?
Отец поехал по грунтовке вблизи земли Робертсонов, все больше углубляясь в лес. Наконец он остановил машину и вышел, двинулся прочь и вскоре совсем исчез из вида, если не считать красного огонька сигареты. Через пять лет он умрет от рака легких.
Мать повернулась и посмотрела на нее.
— Я хочу, чтобы ты вышла из машины, детка, — сказала она.
Наконец Кристина вылезла из душа. Она оделась, чувствуя себя так, будто все происходило в первый раз. В первый раз после поцелуя — когда она поцеловала того, кого не следовало целовать, после поцелуя, который вел лишь к изломанным жизням. В первый раз после магазинной кражи, когда ей сошло это с рук, после лжи, которая должна была разбить чье-то сердце. В первый раз, когда она под покровом ночи проникла в чужую комнату и делала там то, что запрещено законом или любой другой мерой человеческой доброты.
Добрые дела не меняют мира. После того как вы сделали пожертвование, протянули руку помощи старушке или помогли отстроить школу после землетрясения в какой-нибудь забытой богом стране третьего мира, все остается по-прежнему. Возможно, вы испытаете мимолетную эйфорию, но по большому счету в вас ничего не изменится. Вы не сможете сформировать себя поступками, которые со стороны кажутся достойными восхищения. Совершать их слишком легко. Они не в счет.
Но стоит вам сотворить зло, как все меняется. Когда вы грешите, то становитесь активной силой. Выходите из-за занавеса и начинаете преобразовывать мир. Иначе для чего это людям? Когда мы совершаем зло, вселенная становится другой, и когда Кристина шла в лес предыдущим вечером, то прекрасно осознавала непоправимость того, что собирается сделать.
Она подумала, что ей почти так же страшно, как в ту ночь, когда она стояла на обочине грунтовки и смотрела на отъезжающую отцовскую машину. Она ждала, пока свет фар не растворился во тьме, потом — пока не затих вдали звук двигателя. Пока она не осталась в полном одиночестве.
Она повернулась лицом к деревьям.
Ей не сказали о том, что должно произойти. Сначала все было в порядке. Она просто стояла в лесу. Если ты живешь в этих краях, то знаешь лес. Ты ходишь в турпоходы, на прогулки, пикники, школьные экскурсии — туда, где сохранились развалины старых лачуг и следы прежних дорог. Лес все время остается с тобой, на периферии сознания. Он там, где ты. Он и есть это место.
Но конечно же, по вечерам он другой. Ты думаешь, все дело в звуках, но как бы не так. Думаешь, что полное одиночество — то редчайшее состояние, когда ты начисто оторвана от людей. Но это неправда. Ты можешь считать, что виной всему холод, страх перед хищниками, да бог его знает, какой еще страх. Естественно, это тоже имеет значение. Но дело не в холоде и не в привычных страхах.
Они не пагуба.
А именно ее, пагубу, ты ощутишь впервые в тот вечер и в ту долгую страшную ночь. В ночь, когда ты брошена в лесу и не знаешь, суждено ли тебе выйти оттуда, потому что ощущение падения в бездну и есть смысл испытания. Суть в этом страхе, которым пропитана каждая твоя клеточка, — он так велик, что на время ты теряешь разум. Он вернется к тебе в какой-то момент, но уже никогда не будет совершенно ясным, даже годы спустя. И непонятно, тот ли это разум, который ты утратила, или же он стал вместилищем чего-то иного. Эта ночь разрушит тебя, и ты выйдешь из нее другой.
Новый разум будет достаточно здравым, он поможет подавить крик, перестать кусать руки, найти ручей, в котором она отмоется от дерьма, испачкавшего ноги. Достаточно здравым, чтобы отыскать одежду, и потому, когда ее утром найдут у обочины, впечатление будет, словно все в порядке и ничего не изменилось.
На самом же деле изменилось.
Когда она вернется домой, отец (которого она очень любит) даже не посмотрит в ее сторону. Мать заключит ее в теплые долгие объятия. Она гордится ею. Новое поколение инициировано, развращено, научено широко раскидывать ноги. Еще предстоит немало узнать, но начало положено. Кристина стала новым преемником в длинном ряду, уходящем корнями в семейную историю.
Медленно, чувствуя, как страх только-только начинает шевелиться в груди, та далекая четырнадцатилетняя девочка повернулась и ступила с грунтовки в лес.
Она не вернулась — в разных смыслах этого слова.
По идее, впереди ее ждали годы обучения, но у Кристины их не было. Когда умер отец, мать получила еще большую власть над дочерью, но Кристина решила, что не хочет быть похожей на нее, наделенную силой, которую контролирует кто-то другой. Богатые владеют фермой, крестьяне пашут землю. Это повсеместный случай.
Кристина отвергла все, одномоментно, как это свойственно детям. Иногда и взрослые меняют свои решения вот так, внезапно.
Неужели ее решение поехать ночью в лес связано исключительно с тем, что она встретила этого человека? Неужели она и в самом деле вознамерилась помочь ему, попытаться предотвратить то, что надвигалось на него? Она сомневалась. В конечном счете это могли быть ложные страхи. В особенности теперь, удрученно подумала она, когда она приняла ношу, ожидавшую ее всю жизнь.
Это все равно как выпить рюмку, зная, что после уйдешь в запой. Взять трубку и позвонить спьяну. Расцарапать зудящую язву, чтобы совершить зло, выпустить пагубу на свободу и благодаря этому остаться в живых.
Она уехала в лес и нашла то старое место. Она думала, это окажется трудно, но ошибалась. Это было все равно что лететь по трубе к центру Земли. Она могла бы добраться туда с закрытыми глазами.
Она оставила ключи в замке зажигания. Потом ее посетила еще одна мысль — и она скинула плащ. Она закрыла дверь и пошла прямиком в лес. Она не ощущала холод. Пройдя несколько сотен ярдов, она расстегнула платье и сбросила с себя. В неровном лунном свете, в мерцании, которое ложилось на снег, проникнув сквозь кроны деревьев, ее кожа отливала синевой. Но внутри ей было очень тепло.
Скоро она нашла ствол того самого дерева, хотя оно и лежало теперь на земле. За это дерево она цеплялась в ту давнюю ночь. Она постояла возле него, склонив голову, сколько — трудно сказать.
Потом она резко вскинулась.
Медленно повернулась.
Она увидела, как из темноты к ней приближается нечто. Нечто безграничное, всеобъемлющее, но принявшее очертания, которые были бы понятны Кристине.
Кристина разглядела большую черную собаку. Ощущение было такое, будто она вернулась домой.
На следующее утро она сидит в своей, но чужой квартире и не знает, какие изменения принесла прошедшая ночь. Не знает, на что способна. Но среди ощущения тошноты, вины и ненависти к себе есть и немалая доля облегчения.
Настолько сильного, что Кристина испытывает почти сексуальное возбуждение.
Когда она наконец встает и, взяв себя в руки, собирается на работу (ей ведь по-прежнему нужно ходить на работу), она понимает кое-что еще.
Ей хочется закурить.
Я лежал на боку. Затылок болел, в голове была темнота и туман. Я лежал лицом на чем-то пахнущем пылью и царапающем мне щеку.
Когда я открыл глаза, ничего не изменилось, и я закрыл их обратно.
Немного спустя я снова пришел в себя. Я лежал на спине, и у меня болела щека. Голова казалась очень хрупкой, но не разбитой на кусочки, поэтому я открыл глаза и не стал их закрывать. Все равно ничего не изменилось. Я опасливо привстал на локтях. На это ушло больше времени, чем я предполагал. Когда мне это наконец удалось, я подтянул ноги и кое-как сел. Я дотронулся до затылка, нащупал шишку — от прикосновения к ней меня пронзила боль, и я убрал руку.
