Яхав сказал:
— Дети — психопаты.
Мне захотелось возразить ему, что мы не были детьми, мы были подростками, но это было бы лишним.
У меня зудело все лицо, когда мы прощались. Уходя, я ни разу не оглянулась.
В конце первого курса я в честь Аса написала «A» фиолетовым фломастером на гладком камне размером с мой кулак и бросила в овраг с Южного моста, он приземлился буквой вверх. Я почувствовала, что это хороший знак перед летними каникулами. А следующей осенью я поразилась, увидев, что ручей не смыл его, солнце не выбелило. Он пролежал там весь год и еще до следующей осени. Но после того, как растаял снег на третьем курсе, камень либо смыло, либо краска совсем выцвела. И все же я каждый раз высматривала его; место, куда он приземлился, было моим якорем, священной точкой, дающей мне безопасность в Грэнби. И в этот раз, когда я шла назад, я посмотрела туда. И мне, конечно, стало только хуже, когда я ничего там не увидела.
Не спеши собирать вещи, не спеши собирать вещи — и вдруг всплыла следующая строчка: Люди скажут, мы влюблены. Это же из «Оклахомы!», песни о людях, которые, конечно же, влюблены.
Блядь.
Что ж, вот, пожалуйста. Мне не нужно подтверждения от Фрэн или Карлотты: Талия сама сказала мне это.
38
Я все еще стояла на середине моста, когда позвонил Лэнс. Я ответила только затем, чтобы отогнать желание пойти за Яхавом. Лэнс словно дышал сквозь песок. Он сказал:
— Я думал, ты сказала, что больше не притронешься к «Твиттеру».
— Я его не трогала!
— Окей. Окей. Ты знала, что, когда ты лайкаешь ответ в «Твиттере», люди видят?
— Конечно. А что? Что случилось?
— Кто-нибудь получал уведомления о том, что ты лайкнула эту гифку с Элизабет Уоррен? Это… она в таком типа наголовнике из перьев, и она…
— Я видела, — сказала я, — но я НЕ лайкала. Ты в своем уме? Ты же меня знаешь!
Я села на мост. И почувствовала влагу сквозь джинсы.
— Дело не только в том, что ты лайкнула расистскую гифку, а в том, что ты лайкнула ее в виде ответа на эту тему, как бы признавая, что эта женщина просто кривлялась.
— Да, я понимаю, но я НЕ лайкала этот пост.
— Зайди в свой «Твиттер». Зайди, посмотри.
Я переключилась на громкую связь, открыла свои последние действия — и да, увидела там красное, блядь, сердечко. А сбоку 20+ уведомлений, означавших, скорее всего, несколько сотен. Меня захлестнула паника из серии засунь-под-свитер-никто-не-увидит. Я ненавидела всех, ненавидела себя и даже Лэнса за то, что позвонил, а больше всего ненавидела, что меня ненавидят.
— Господи, я была на телефоне. Знаешь, у меня дурацкие пальцы.
— Ясно-понятно. Я тебе верю, но женщина, увидевшая это, сделала скриншот и запостила его, и это ретвитнули сто тридцать раз.
— Серьезно? В субботу? Я сейчас отлайкнула.
— Это может сделать только хуже. Слушай, там и другого хватает, люди все еще бесятся от того, что ты написала.
Я и не глядя знала, что там писали: что я лицемерка; я посвятила десятки серий раскапыванию того, как использовали женщин в Голливуде, а как только обвинили моего мужа, я бросилась оправдывать его. Ладно бы я вела подкаст о вышивании, а так я предала свое дело, и к тому же я расистка. Может, я верю только белым женщинам, может, в этом моя проблема? А еще у меня голова как кочан. По большей части, все так и было, только я думала, что Жасмин Уайлд белая.
— Может, мне закрыть аккаунт?
— Может быть.
— Если я сожгу компьютер, «Твиттер» ведь удалится?
Лэнсу было не до шуток. Он сказал мне, что мы потеряли один из двух подкастов, рекламировавших нас. Потеряли рекламу краски для волос.
— Пришло еще письмо от «Матрасного рая», но мне не хочется его открывать.
Я сказала:
— Скажи, что мне сделать.
Мне стало трудно дышать. Он сказал:
— Продюсер пока молчит. Но сейчас выходной.
Из нас двоих именно Лэнс вел дела с продюсерской компанией. Потому что он лучше это умел, и потому что он фактически запустил подкаст до того, как я подключилась к нему, и записал десять выпусков с другим соведущим. Я сказала, слыша себя со стороны:
— Может, мне уйти из проекта?
У Лэнса были дети и не было другой работы; жена Лэнса работала учительницей первых классов.
— Не говори так.
— Я говорю. Я предлагаю.
Это было единственным, что могло как-то улучшить ситуацию, отчасти, возможно, в силу чрезмерности такой реакции — чем еще я могла задобрить людей?
— То есть, если ситуация ухудшится. Или не улучшится.
— Все уляжется, — сказал он.
Воздух был таким влажным и холодным, и мне все еще хотелось побежать за Яхавом. Хотелось накричать на кого-то, только без соплей, и не на кого-то, а на него. Я сказала:
— Но теперь они станут цепляться ко всему, что я только говорила в подкастах. А потом будут разбирать по косточкам все, что я скажу в следующей серии, и в следующей.
Мимо меня по перилам моста прошмыгнул бурундук, метнулся прямо вниз по столбу и скрылся из виду. Аллегория моего скачущего, бегущего куда-то сердца.
— Давай я сперва посмотрю, что мне там еще понаписали, — сказал он. — Давай оценим уровень урона.
39
Я спустилась в овраг, склоны которого превратились в грязь со льдом. И провела там много времени — несколько часов? — пытаясь выплакаться, но разрешая себе периодически смеяться от абсурдности всего этого.
Мои штаны промокли, как и ботинки, а носки примерзали к лодыжкам. Я сидела на берегу ручья, на пятачке обледенелой грязи.
Если бы я смогла промерзнуть насквозь, я бы нашла некое равновесие между внутренним и внешним состоянием. Как с гомеопатией, как с опохмелкой, как с ядом против яда.
Мне не давало дышать не что-то одно, а все сразу. Я вдруг наломала дров и с Яхавом, и с Джеромом, и с Лэнсом. Возможно, лишилась подкаста. Прежняя уверенность в чем-либо касательно смерти Талии медленно таяла, и я ужасно боялась это признать, но не могла больше игнорировать. Осознание того, что вы, с кем были связаны мои лучшие воспоминания о Грэнби, могли быть не только аферистом, не только подлецом, но и — я больше не могла отрицать такой вероятности — настоящим чудовищем.
Я втянула воздух, но это была просто пустота без кислорода.
А еще на меня накатывала история из новостей, прорываясь в мои сны. Всеобщее нежелание прислушиваться к ее показаниям. То, как эти люди высмеивали ее заявление потерпевшей. Как читали вслух ее дневник.
Где-то здесь лежал тот камень, который я когда-то бросила с моста. Где-то здесь был круг от обруча, за которым мы наблюдали; теперь в его пределах накопились изменения за четверть века.
В другом лесу, в нижней части кампуса — они соединяются, но тот лес суше, ровнее, плотнее — мы устроили святилище Курта. В том лесу нашли тело Барбары Крокер в 1975 году, почти на границе территории Грэнби. В тот лес я пришла среди ночи под конец старшего курса с полбутылкой водки в рюкзаке, украденной из домашнего бара Хоффнунгов, и сидела там под деревом, увешанным потрепанными и выцветшими фотографиями из журналов, записками и цветами, и пила прямо из горла, стараясь выпить как можно больше, пока не дало по мозгам. А когда дало, меня словно подхватило свирепое подводное течение и унесло далеко-далеко в черные воды.
Следующим утром я проснулась, и меня вырвало; спина, шея и голова пульсировали тупой болью, пальцы онемели. Я смутно помнила, как выудила тайленол из бокового кармана рюкзака и проглотила семь таблеток, остававшихся во флаконе. Если бы их было больше, я бы проглотила все. Проглотила бы. Вспомнила, как прошептала пьяным голосом: «Я ухожу в лес, потому что желаю жить осознанно». [48] Это была своеобразная отповедь — лесу, школе, самой себе. Я пришла сюда, чтобы жить осознанно, и не сумела. Я не понимала, что со мной не так, но с каждым днем мне становилось хуже. Каждое утро я просыпалась и чувствовала еще большую тяжесть в воздухе, у себя в костях, в глазах, даже притом, что я так похудела, что меня все время знобило. Накануне я поругалась с мамой, но это была ерунда. Я уже несколько недель не находила себе места. Но что мне было делать — бежать к психологу и отнимать место у одной из скорбящих подруг Талии?
