— «Живая сила дев», — прошептал Адамберг. — Она не могла тебе об этом сказать, это единственное, чего мы не поняли.
— Ты не понял? — спросил Ромен, ошеломленно глядя на него, — казалось, он понемногу приходит в себя, по мере того как работа вновь захватывала его. — Так это ж ясно, как день в твоих горах.
— Оставь мои горы в покое, умоляю тебя. И расскажи мне о живой силе.
— Да что же это может быть, дурья башка? Живая сила — это то, что остается живым после смерти, то, что бросает вызов смерти и даже старости. Волосы, черт побери. Когда мы взрослеем и все процессы постепенно замирают, единственное, что продолжает расти, новенькое, как с иголочки, — это волосы.
— Если только они не выпадают.
— У женщин не выпадают, приди в себя. Волосы или ногти. В любом случае это одно и то же — кератин. Твоя «живая сила дев», или девственниц, — это их волосы. Потому что в могиле только они сопротивляются смерти. Это антисмерть, противосмерть, противоядие. Подумаешь, сложности. Ты меня слушаешь, Адамберг, или ты впал в прострацию?
— Я тебя слушаю, — сказал пораженный Адамберг. — Здорово, Ромен, а главное, очень похоже на правду.
— Похоже? Ты что, издеваешься? Так оно и есть. Посмотри снимки, черт возьми.
Ромен схватил стопку фотографий, но вдруг широко зевнул и потер глаза.
— Намочи полотенце под холодной водой и разотри мне голову.
— Твое полотенце страшно взять в руки.
— Плевать. Давай пошевеливайся.
Адамберг повиновался и изо всех сил, словно лошадь драил, растер ему голову мокрым полотенцем. У Ромена даже лицо побагровело.
— Ну что, лучше?
— Сойдет. Налей мне остатки кофе. И передай тот снимок.
— Какой?
— Первой женщины, Элизабет Шатель. Возьми у меня на столе лупу.
Адамберг положил перед Роменом лупу и жуткий снимок.
— Вот, — сказал тот, указывая на правый висок Элизабет. — Ей отрезали несколько прядей.
— Ты уверен?
— На все сто.
— «Живая сила дев», — повторил Адамберг, вглядываясь в фотографию. — Эта психопатка убила их, чтобы отрезать прядь волос.
— Которым удалось устоять перед лицом смерти. С правого виска, посмотри. Ты текст помнишь?
— «…с живой силой дев, одесную извлеченной, трижды приготовленных в равном количестве».
— Одесную — справа. Потому что слева, ошую, — мрак, тьма. А справа — свет. Правая рука правит жизнью. Догоняешь, старик?
Адамберг молча кивнул.
— Ариана упоминала о волосах, — сказал он.
— Говорят, она тебе нравится.
— Кто тебе сказал?
— Твоя лейтенантша.
— Почему Ариана не заметила отрезанных волос?
Ромен довольно усмехнулся:
— Потому что заметить это мог только я. Ариана — чемпионка, но ее отец не был парикмахером. А мой был. Я умею отличать свежесрезанные пряди. Кончики выглядят по-другому, они четкие, прямые и не секутся. Не видишь? Вот тут.
— Нет.
— Потому что твой отец не был парикмахером.
— Нет.
— У Арианы есть еще одно извинение. Насколько я понимаю, Элизабет Шатель не особенно следила за своей внешностью. Я не ошибаюсь?
— Нет, она не красилась и не носила украшений.
— И у нее не было парикмахера. Она сама себя стригла как бог на душу положит. Когда волосы падали ей на глаза, она брала ножницы, раз — и готово. Получается нечто весьма сумбурное, видишь? Длинные, короткие и средние пряди вперемешку. Ариана просто не могла вычленить в этом творческом беспорядке волосы, срезанные недавно.
— Мы работали в свете прожекторов.
— Тем более. А на Паскалине вообще ничего не видно.
— Ты все это рассказал Ретанкур в пятницу?
— Конечно.
— И что она ответила?
— Ничего. Задумалась, совсем как ты. Вряд ли это что-то изменит.
— Зато теперь мы знаем, почему она раскапывает могилы. И почему ей надо убить третью девственницу.
— И ты в это веришь?
— Да. «Трижды». Это число женщин.
— Возможно. А ты нашел третью?
— Нет.
— Тогда ищи женщину с красивыми волосами. У Элизабет и Паскалины волосы были отменного качества. Проводи меня до постели, старик. Я больше не могу.
— Извини, — сказал Адамберг, быстро вставая.
— Ничего страшного. Но раз уж ты копаешься в старинных снадобьях, поищи мне что-нибудь от прострации.
— Обещаю, — сказал Адамберг, провожая Ромена в спальню.
Ромен обернулся, заинтригованный тоном Адамберга:
— Ты серьезно?
— Да, можешь на меня положиться.
Исчезновение Ретанкур, ночной кофе у Ромена, нежное слияние Камиллы и Вейренка, живая сила дев и свирепая морда Ролана не давали Адамбергу спать. Он то вздрагивал, то забывался, и тогда ему снилось, что козлик — только какой, рыжий или черный? — упал с горы и разбился. Когда комиссар проснулся, его ломило и мутило. Неформальный коллоквиум или, скорее, что-то вроде похоронной церемонии началось в Конторе спонтанно, с самого утра. Полицейские понуро сидели на стульях, погрузившись в общую для всех тревогу.
— Никто из нас этого прямо не сказал, — начал Адамберг, — но мы все поняли. Ретанкур не заблудилась, не потеряла память, не попала в больницу. Она в руках психопатки. Она вышла от Ромена, узнав то, чего мы не знали, а именно, что «живая сила дев» — это волосы девственниц и что убийца раскапывала могилы, чтобы отрезать у покойниц кусочек материи, не подверженной тлению. «Одесную», с правой стороны, более положительной, чем левая. После этого Ретанкур никто не видел. Можно предположить, что, выйдя от Ромена, она о чем-то догадалась, и это что-то привело ее прямиком к убийце. Либо настолько встревожило ангела смерти, что она решила ее уничтожить.
Адамберг предпочел слово «уничтожить», более уклончивое и оптимистичное, чем глагол «убить». Но сам он не питал никаких иллюзий относительно намерений медсестры.
— Благодаря этой «живой силе», и только ей, Ретанкур поняла что-то, чего мы так и не поняли, — сказал Мордан.
— Боюсь, что да. Куда она пошла и чем она нарушила покой преступницы?
— Единственный выход — сообразить, о чем она догадалась, — сказал Меркаде, потирая лоб.
Воцарилось беспомощное молчание, некоторые с надеждой посмотрели на Адамберга.
— Я не Ретанкур, — сказал он, покачав головой. — Ни я, ни вы не можем мыслить, как она. Ни под гипнозом, ни в каталепсии, ни в коме мы с ней не сольемся.
При мысли о «слиянии» Адамберг вспомнил Квебек, где произошло его спасительное воссоединение с внушительным телом Ретанкур. И он вздрогнул от горя. Ретанкур, его дерево, надежда и опора. Он потерял свою опору. Адамберг вдруг поднял голову и посмотрел на неподвижно сидевших сотрудников.
— Я не прав, — сказал он. — Кое-кто из нас может с ней слиться. И даже узнать, где она.
Он встал, еще не до конца в себе уверенный, но лицо его уже озарилось далеким светом.
— Кот, — сказал он. — Где кот?
— За ксероксом, — сказал Жюстен.
— Пошевеливайтесь, — сказал Адамберг взволнованно, переходя от стула к стулу и встряхивая каждого, словно будил солдат изможденной армии. — Мы идиоты, и я идиот. Пушок приведет нас к Ретанкур.
— Пушок? — удивился Керноркян. — Это просто апатичная тряпка.
— Пушок, — встал на защиту кота Адамберг, — апатичная тряпка, влюбленная в Ретанкур. Он спит и видит, как ее найти. Пушок — животное. С ноздрями, усами, мозгами размером с абрикос и ста тысячами запахов в памяти.
— Сто тысяч? — скептически прошептал Ламар. — В башке Пушка записано сто тысяч запахов?
— Именно. И если из них останется всего один, то это будет запах Ретанкур.
— Вот кот, — сказал Жюстен, и все сникли при виде зверя, висевшего бессмысленным куском шерсти на руке лейтенанта.
Но Адамберг, на дикой скорости ходивший туда-сюда по Залу соборов, не отказался от своей идеи и ринулся в бой.
— Фруасси, прикрепите передатчик коту на шею. Вы еще не сдали оборудование?
— Нет, комиссар.
— Тогда быстрее. Одна нога здесь, другая там. Жюстен, настройте на его частоту две машины и два мотоцикла. Мордан, предупредите префектуру, пусть пришлют в наш двор вертолет со всей необходимой начинкой. Вуазне и Морель, уберите машины, чтобы он мог приземлиться. С нами поедет врач и «скорая помощь».
Адамберг взглянул на часы.
— Мы должны выехать через час. Я, Данглар и Фруасси — на вертолете. Две бригады на машинах — Керноркян с Морданом, Жюстен с Вуазне. Возьмите с собой поесть, мы не будем останавливаться по дороге. Ламар и Эсталер поедут на мотоциклах. Где Эсталер?
— Наверху, — Ламар показал на потолок.
— Спустите его, — сказал Адамберг, как будто речь шла о чемодане.
Инстинктивное возбуждение, сотканное из бесконечных всплесков тревоги, кратких приказов и нервных окриков, сливалось с топотом множества ног по лестнице, превращая Контору в поле битвы накануне решающего приступа. Дыхание, сопение и шумные перебежки с места на место заглушались звуком моторов — из просторного двора понемногу выводили четырнадцать машин, чтобы расчистить площадку для вертолета. Одна из ступенек на повороте старой деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, была на два сантиметра короче остальных. Эта аномалия повлекла за собой бессчетное число падений на начальном этапе жизни Конторы, но все мало-помалу к ней приспособились. Но в это утро Морель и Керноркян, захваченные водоворотом всеобщей суеты, умудрились все-таки споткнуться.
