Машина скользнула на белый снег.
— Быстрее, товарищи. В тундре ночевать неинтересно.
Больного запихнули в кукуль, уложили в кабине.
— От винта!
Солнца не было. В фиолетовом небе проклюнулись первые звезды.
На полосе ждала санитарная машина. Взвыв сиреной, помчалась по льду лимана.
Вылезая из кабины, Нина почувствовала, как устала она сегодня. Через несколько шагов обернулась. Второй пилот забросил планшет и барограф за плечо и шел сзади.
— Завтра не забудь оформить санзадание, — сказала она. — Есть зверски хочется…
Поселок на берегу Оки. Один берег занят Мещерским лесом, другой — пойменный, его заливает в половодье.
Весной и осенью поселок превращается в остров. Почту и редких пассажиров привозит «кукурузник». В жизни поселковых ребятишек его прилет величайшее событие. Обгоняя друг друга, падая и снова поднимаясь, с веселым гиканьем и визгом несутся они за околицу, едва заслышав тарахтенье летающего «примуса».
Нет, Юрка положительно счастливый парень! Сегодня он прибежит раньше всех и место займет у самой кабины. А летчик увидит его горящие от восторга глаза и сунет подержать громадные желтые краги. Потом улыбнется и натянет на Юркину голову шлем с марсианскими очками. Ребята едва не падают от зависти.
А Юрка, расстроганный, шмыгающий посиневшим от холодного весеннего ветра носом, стоит молча. Потом поднимает голову и щурясь смотрит на багровое солнце…
— Солнце! Командир, солнце!
Он открывает глаза. Коля Левченко отплясывает посреди комнаты довольно дикое.
— Гибрид твиста и галопа, — цедит сквозь зубы командир вертолета Степан Прохоров и идет к умывальнику.
— Замолчи, вертящаяся камбала, — ответил Коля, — Меня ждут в Анадыре две недели. Может, я обиженный человек, которого первый раз отметили в приказе. Еще немного, и я не попал бы на московские курсы…
Степан молча трет полотенцем шею. Входит Марков.
— Летим, Юрий Иванович…
— Кажется, летим.
Виноградов умывается.
Проклятое место. Две недели просидеть в этом Океанске. Впрочем, другие сиживали и дольше. Ну и климат. В прошлом году полторы сотни дней с нелетной погодой. Да и в этом не меньше будет.
Юрий вспоминает секретаря Океанского райкома, который не мог попасть домой сорок пять дней. Виноградов иногда заходил к нему в номер гостиницы в Анадыре и неизменно видел, как секретарь читал книги о космических путешествиях. Утешался, должно быть.
Марков взлетел первым. Самое страшное — перевал. Никто не знает, отчего делается так, откуда берутся дикие ветры, по самые крыши заваливающие Океанск снегом. В горах буйствуют вертикальные потоки, которые швыряют машины вниз, где угрожающе торчат неуютные скалы.
Никто не знает. И Марков не знает. Но он летает здесь десять лет. И нет на Чукотке летчика, подобного Маркову. Потому он первым идет на перевал.
Вторым — Виноградов. Две машины идут в Анадырь.
Впереди — облака. Коля Левченко ерзает на правом сиденье.
— Что, соскучился по дому? — участливо спрашивает Виноградов.
— Какой у меня дом, командир… Просто надоело в этой дыре.
— Ну-ну, — говорит Виноградов.
Он видит, как ведущая машина уменьшает высоту. Понятно, облака сверху, Марков хочет проскочить визуально…
«Но мы идем как раз на пределе, — думает Виноградов. — Меньше держать на этом маршруте опасно. Можно подняться выше, там свирепствует ветер, с ним не сладят эти машины. Значит, вниз?»
«Что он делает? Нельзя уменьшать высоту!»
Юрий слышит голос Маркова:
— Иду на безопасный, думаю, проскочить…
Ведь это неправда! На что он надеется? На свой опыт? Но ведь маленький просчет… Оправдан ли этот риск?
И снова голос: «Виноградов, держись поближе, следи за мной»…
Две машины идут в Анадырь, их ведут два лучших летчика Чукотки. Один из них грубо нарушил правило о безопасной высоте полета. Он идет на риск. Второй считает его неоправданным…, Но идет за командиром!
«…Да, победителей не судят… Но что делать мне? Промолчать?»
Они пили чай в уютной квартире Марковых. Идти к ним сегодня Виноградову не хотелось, да Мария. Порфирьевна затащила.
Здесь все было по-прежнему. Портрет хозяина в форме учлета, «аннушка» из моржового клыка — подарок эскимосских резчиков, фотографии Александра, единственного сына Марковых, бросившего горящий «Миг» в «Летающую крепость» в пятьдесят втором…
— Андрей Михайлович, — сказал Юрий и замялся.
— Выкладывай, парень, — сказал Марков.
— Следовало повернуть, высота была ниже безопасной…
— И сидеть еще? До морковкиного заговенья?
— Но ведь это нарушение… Я ведь ваш заместитель, за это других гоняю, а вы, командир эскадрильи…
— Пусть другие с мое полетают. Мать, положи нам варенья. И потом, откуда ты взял, что я нарушил?
— Но я же сам видел, и барограмма.
— Что? Так ты еще проверять меня станешь? Заместитель… Забыл, как справа сидел?
— Что случилось, Андрюша? — спросила Мария Порфирьевна. — Чего ты на него набросился? Бери варенье, Юрочка.
— Ничего я не забыл, — сказал Виноградов, — ни правого кресла, ни острова Духов, ни ваших уроков. Да только…
Он махнул рукой и поднялся. Марков встал тоже, вышел в другую комнату, и было слышно, как он ворчит, чиркает спичкой, пытаясь разжечь папиросу.
Юрий одевался в прихожей, в дверях появился Марков.
— Нина Субботина подала рапорт, — сказал он. — Просит перевод в эскадрилью Шумилова. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Виноградов.
— Ну и правильно, что понимаешь. Рапорт я ей подписал. Хорошего работника теряю, но так будет лучше…
В этом доме дверь открывалась наружу…
Виноградов разбросал ногами полуметровый сугробик, словно дворовый пес улегшийся на крыльце, и потянул дверь. Поперек коридора голубели полосы снега. «Успели вовремя, — подумал он. — Такая пурга на неделю. Может и прав старик?»
Юрий не снял еще куртки и стряхивал снег с нее, но Нина подошла к нему, и он осторожно поцеловал ее в глаза. Она потерлась щекой о его подбородок и мягко высвободилась.
— Подожди, сейчас я покормлю тебя. У меня языки оленьи есть.
— Я чай пил у Марковых, — сказал Юрий.
— Так то чай, — сказала Нина. — Подожди немного…
— Ты уходишь из нашей эскадрильи?
— Уже знаешь? Надо было сказать тебе раньше, но не пришлось. Мне лучше перевестись, правда?
— Боишься, что призовут нас пред светлые очи замполита?
— Что ты, Юра, ведь мы свободны, и счастья чужого не заедаем.
— Свободны… Да разве это свобода? Пойми — я не могу так, украдкой. Когда в наши спины упираются сальные взгляды, мне кажется, будто за пахузу сунули десяток лягушек.
— Разве тебе плохо со мной?
— Нина, не надо, давай поговорим, еще раз…
Поговорили…
«Новоиспечённый Гамлет, — подумал Виноградов. — Так сказать, быть или не быть…»
И почему она не хотела? Она сказала почему. Это не означает разлуку, они будут вместе, и одновременно врозь.
«Отсталый я тип, — думал Виноградов. — Накручиваю километры, с экзотикой на «ты», ни одной модерновой книжки не пропускаю, где рецепты современной жизни изложены, а вот как жить по ним — не научился».
Вслух сказал:
— Нет ли у тебя зеленого горошка?
Она недоуменно поглядела на него.
— В отпуске с химиком познакомился, — сказал Юрий. — Говорил мне он, что в горошке глютаминовая кислота содержится и припятствует она развитию кретинизма… Вроде самое время сейчас съесть мне пару банок.
— Мрачно остришь. Не надо так.
Да, просмотрел я… Почему мне, как другим, нельзя? Свободная любовь. Вот сейчас, здесь, предлагается мне, и я не могу… Ну и пусть! А что пусть? Разве тебе наплевать, что любимая женщина не хочет назвать тебя мужем? А может, ты собственник просто…
Он чувствовал, что мысли разбегаются. «Как оленье стадо в грибную пору», — подумал Виноградов.
Ему захотелось вдруг встать, грохнуть кулаком по столу, закричать, чтоб вздрогнула она, и знал — никогда не крикнет. Он может сейчас уйти, но снова вернется, а потому не стоит и уходить.
— Кофе или чаю? — спросила она.
Нина знала — сегодня решающий разговор. И не хотела больше говорить.
— Я не могу так. Понимаешь, не могу! — выкрикнул он.
Она молча смотрела на него и улыбалась. Он хотел сказать ей, что ему не до улыбок, что далеко не бревно, но и не кобель, между прочим, и хочет, чтобы была она женой ему, черт возьми, к которой не надо ходить украдкой!
И она улыбалась.
— Ты слышишь меня? — позвал Виноградов.
Нина молчала.
«Никогда он не был таким. Это радовало и пугало ее. Ну кто ей подскажет ответ? Сердце? У нее нет его. Ее сердце давно его сердце. Разум? А что он понимает в любви?
