Ознакомительная версия.
Вот такой тёмный сгусток-зародыш я увидела в животе нашей учительницы МарьИванны. Только в яйце зарождалась и развивалась жизнь, а в МарьИванне – смерть. Чем отличались зародыши? От одного источалось живительное тепло. От другого струился мертвенный холодок.
МарьИванна об этом, естественно, не подозревала. Ходила важно с указкой и воображала о себе, задирала нос как все учителя.
Я с любопытством юного анатома наблюдала, как день ото дня меняется конфигурация пятна. Как оно зловеще темнеет, растёт, зреет, насыщается, набухает.
Вот от него начали тянуться, шевелясь, тонюсенькие как паутинки, нити: в лёгкие, в подмышку, в пах… Потом, поступив в медицинский колледж, я узнала, что эти нити называются метастатические. Они разносят клетки зародыша по кровеносным и лимфатическим системам по всему телу.
– Эвелина, ты дырку во мне взглядом просверлишь, – нервничала МарьИванна. – На мне ничего не нарисовано, верно?! Марш к доске и расскажи параграф, который я задала на дом!
Некогда сама мягкость и доброта, МарьИванна с каждым днём становилась всё раздражительнее, не подозревая о природе этой раздражительности. Замечания в дневниках, вызовы родителей в школу, двойки и единицы сыпались на наш бедный класс дождём.
Коллеги МарьИванны кокетливо спрашивали её в учительской: на какой эффективной диете она сидит, что ей удалось похудеть в столь короткий срок?
И только я знала о происходящем. Но что я могла сделать? Подойти и сказать: «МарьИванна, вы скоро умрёте»?
Итак, я обладаю рентгеноскопическим взглядом-лампочкой. Он пронизывает ткани и способен разглядеть в человеке зловещее тёмное пятно. Увы, мне не дано обнаружить его на ранних стадиях.
Ещё я прекрасно вижу будущее этих людей. Это будущее им лучше не знать: особенно в нашей стране, где чужая боль воспринимается с бессмысленным, жестоким и равнодушным любопытством. Животным любопытством счастливого к несчастному. Здорового к больному. Живого к умирающему.
Так маленький ребёнок, туповато раскрыв рот, следит за пожиранием мухи пауком. Так средневековый обыватель, почёсывая грязную башку, глазеет на корчащегося в костре человека.
Нет-нет, лучше прожить в счастливом неведении полгода, год, два года. Да хоть месяц – разве этого мало?
Я могу только помочь уйти несчастным: по возможности не страдая. В идеале: чтобы они даже не успели осознать, что с ними произошло.
Вот такое пятно прошляпили ротозеи врачи в моём маленьком брате. А я его увидела – и увидела, что ждёт брата. И увидела, что всю нашу семью ждёт в ближайшее время. Это был ад.
Когда родители убаюкали брата и побежали в аптеку, я швырнула лопатку в сугроб и со всех ног припустила в квартиру. У меня на шее висел ключ: ведь в свои пять лет я уже была большая.
Всё сделала не я, а большая тяжёлая родительская подушка. И ещё кошка: она тщательно вынюхала и вылизала нацеженное мамино молоко. Им я полила из бутылочки волосики и лицо брата.
Часть 3.
МИЛОСЕРДНАЯ МИСС ЭВА
С МарьИванной плохо получилось: не было навыка, руки с непривычки ходили ходуном…
Но, ей Богу, три минуты агонии от удушения колготками – это такая ерундовская ерунда по сравнению с ужасом медленного умирания. Скажем прямо, по сравнению с растянутой во времени мучительной смертной казни…
Я не ожидала, что в сухонькой, изъеденной болезнью МарьИванне окажется столько сил. Что она так хочет жить. Да ей, неблагодарной, в ножки надо было мне поклониться. И всячески мне помогать, а не противиться.
Произошла тяжёлая, безобразная сцена борьбы. Победила молодость, пусть простят меня Ильф и Петров за дикое и неуместное цитирование.
Вы скажете: не может маленькая девочка справиться с взрослым человеком? Ещё как может! Нужно лишь найти выгодную позицию (дайте мне точку опоры – и я переверну мир). Крепче упереться ногами, туже накрутить на кулачки жёсткий, врезающийся капрон.
Жертва повторяет одну и ту же ошибку. Вместо того, чтобы тянуться до душителя, она каждый раз пытается изо всех сил продеть пальцы между горлом и удавкой, ослабить петлю. Надувается как лягушка, сипит, сучит ногами, колотит ими по полу, выбивая бешеную чечётку. Попляшет – и затихнет. Ей Богу, ведёт себя хуже маленького ребёнка.
Тут главное не уменьшить хватку. Стиснуть зубы и зажмурить глаза, если уж совсем страшно.
Когда всё было кончено, я размотала колготки и потрясла онемевшими, набухшими тёмной кровью кистями.
Стыдно сказать: меня вытошнило рядом с Марьиванной на ковёр – прямо наизнанку вывернуло завтраком, обедом и ужином, вместе взятыми. Потом я вытянула натруженное, изнемогшее тело. Скрестила на груди дрожащие от слабости руки – вся сила из них ушла на Марьиванну. Буквально на минутку смежила ресницы.
А когда открыла глаза, часы показывали полдень. Я проспала как убитая девять часов! Крепкий здоровый сон вернул гармонию в перевёрнутую душу. Принёс облегчение, освежил и успокоил меня.
Я отдала последние почести учительнице: причесала жиденькие вздыбленные морковные волосы, отросшие и седые на корнях. Опустила неприятно вялые мяконькие веки на глаза. Подвязала челюсть теми же колготками.
Борясь с МарьИванной, я нечаянно заехала локтём в лицо учительницы. Вид у неё был очень непрезентабельный: нос и щека съехали набок, здорово опухли и посинели, глаз заплыл. Вот что бывает, если противиться судьбе, МарьИванна.
Кровоподтёки и одутловатость тщательно загримировали перед похоронами любящие родственники. Я убедилась в этом, когда нас классом привели проститься с учительницей.
Мы водрузили к её изголовью два пышных, как круглые взбитые кремовые торты, бело-розовых венка: «От любящих учеников» и «От скорбящих родителей и членов родительского комитета». Я старалась не смотреть на лицо МарьИванны.
Второй блин тоже оказался комом. Я уже заканчивала медицинский колледж и подрабатывала в онкологическом диспансере.
Потому мне не составило труда устроиться сиделкой к старушке соседке, которая узнала от меня свой печальный диагноз. Врачи его подтвердили.
Мы неплохо спелись с моей подопечной. Долгие задушевные беседы, облегчающие слёзы и объятия, рассматривание детских фоток в семейном альбоме…
Мы договорились, что я сделаю старушке укол: она ничего и не почувствует. Никто не заподозрит: стало плохо с сердцем, и всё.
Или, на худой конец, устроим воздушную эмболию: пущу с сотню кубиков воздуха в ярёмную вену. Честное слово, это была её инициатива – у меня в том сохранилась расписка с её стороны. Впрочем, вряд ли бы расписка понадобилась: кому придёт в голову производить вскрытие старушки с таким диагнозом?
И вот наступил задолго отмеченный крестиком, красный для нас обеих день календаря. В назначенный торжественный день я поднималась к своей подопечной и сообщнице в одном лице. В сумке несла бутылку сладкого вина, разные вредные вкусности и пачку самых дорогих сигарет. И даже любимый диск с душещипательной индийской мелодрамой. Я перевернула фильмотеки всех знакомых, чтобы отыскать фильм её молодости.
Она сама захотела перед уходом закатить пир, устроить праздник желудка и души. Вкусить напоследок земных яств и удовольствий, в которых ей давно отказали доктора.
Торжественность высокого момента была смазана самым неожиданным и постыдным для меня образом. В дверях меня поджидал дюжий мужик – сын этой старушки.
Пребольно схватил за шею – и вместе с моими дарами кубарем спустил с лестницы. Топал ногами, орал, чтобы духу моего здесь не было, что мама всё ему рассказала. И пусть я говорю спасибо, что он не подаёт в суд, потому что пачкаться об меня не хочет. И потому что у меня на руках мамина расписка.
Ну, что… По слухам, в дальнейшем к физическим страданиям бедняжки прибавились душевные. Она заболела танатофобией в тяжелейшей форме. Отказывалась от таблеток, уколов, от сиделок и медсестёр: дико боялась, что все они тайно желали отправить её на тот свет.
Она даже сына к себе перестала допускать, заподозрив его в сговоре с персоналом. И мучительно умерла от голода и жажды, высохнув как мумия. Боялась еды и питья: не отравлены ли… А ведь могла уйти красиво и достойно. И, наверно, перед самой кончиной с сожалением не раз вспомнила милосердную медсестру Эву.
Я сделала выводы и больше не повторяла своих ошибок, поняв слабость и непостоянство человеческого духа. Не посвящала никого в свою тайну. Взвалила исключительно на себя тягость душевных мук. Миссию Господа Бога распоряжаться чужими судьбами. Мне это удавалось, прямо скажем, не без труда.
Особенно нелегко пришлось с семьёй, с которой я давно дружила. Я не виделась с ними полтора года. Как они просмотрели свою очаровательную дочурку, егозу и непоседу, мою крестницу?! Она только немножко жаловалась в последнее время, что устаёт и ей всё время хочется спать.
Ознакомительная версия.
