…Гуля настырно смотрела вслед цыгану, дожидаясь, пока тот удалится на достаточное расстояние.
— И что дальше, Леш? — спросила она тихо. — Будешь снова звонить?
— Буду. Постараюсь связаться с Софьей, в ней я уверен на все сто… Уйти от Геры — раз плюнуть, но потом придется затаиться надолго… Сидеть дома… Мы же уже обсудили все, Гуля, зачем снова?
Гуля вздохнула.
— Долго: это сколько? Год? Два?..
— Да брось ты, поищут с месяцок и перестанут.
— Ох, что-то не верится… Они же деньги платили.
— Они не будут знать, где нас искать, малыш. Все знают, что родственников у меня вообще нет. Нигде! Пропали — и пропали, спишут в убытки, Москва очень большой город.
— Ну и как я смогу сидеть на шее у стариков и девчонки? Не смогу я, Леш… Да еще долго. Ты им родной… А я…
— А ты — моя жена. И потом, ты что думаешь, если я без ног, то совсем уж растение? Иждивенец на чужих шеях?! Руки есть! Голова на месте!
— Тише, Леш!
Мы все живем в огромной квартире, бывшей коммуналке, в совершенно не приспособленном для жизни месте. Здесь всегда сыро, плесень по углам и очень часто не бывает горячей воды. Я думал, в наше время в Москве таких квартир не бывает… Вот вам, пожалуйста. И не только мы, рабы, живем в таких условиях, множество обычных семей в соседних подъездах и домах влачат столь же жалкое существование, и не очень-то они, честно говоря, отличаются от нас, убогих. Странно, удивительно, но внешне мы даже похожи, и поэтому никто из окрестных жителей не обращает внимания на наше поселение, как будто так и надо. А что? У каждого свои дела, свои проблемы — ну, приехали инвалиды из провинции на заработки, а то, что цыгане их повсюду сопровождают, так всем известно, кто нищим «крышу» делает. Никому и в голову не придет, что мы на заработках, что мы — рабы. Все мы, живущие в бывшей коммуналке на первом этаже облезлого аварийного дома, семнадцать человек в трех крохотных комнатушках, все мы принадлежим одной влиятельной цыганской семье.
Нынешнего хозяина своего, который, собственно, и перевез меня в Москву, я видел всего лишь один раз в Самаре, когда тот приезжал покупать рабов. Это был тощий, согбенный, весьма плюгавенький мужичок лет сорока, «весь золотом увешанный, как варвар», приехавший на черном новеньком джипе «Лексус», который мы со товарищи, разглядев в окно, уже успели оценить и обсудить.
Нас троих сняли с работ и привезли на продажу — меня, Моховика и Лопу. Выбрать должны были кого-то одного, поэтому мы заранее попрощались друг с другом и от нечего делать обсуждали, к худу или к добру сменить хозяина. Решили, что — к худу, потому как нынешний хозяин хотя и не ангел, но мы к нему привыкли, а новый… Всякая перемена — к худшему, известно ведь!
— Богатенький, — задумчиво проговорил Лопа, заметив выбирающегося из «Лексуса» цыгана. — Может, кормить будет лучше…
— По ресторанам будет водить, — проворчал Моховик, — и дома у себя поселит…
— Ну на хрен! Жить еще с этими рожами… Лучше в хибаре, да со своими…
А я молчал. У меня пересохло в горле, и руки похолодели — на «Лексусе» красовался новенький номер с маленькими черными циферками «99» в правом верхнем углу. Покупатель приехал из Москвы…
Если он не купит меня, подумал я тогда, я этого просто не переживу.
Купил.
Посмотрел внимательно на Моховика, на Лопу… У Моховика, помимо ног, еще и рука ампутирована, но рожа пропитая, алкашная, у Лопы вид доходяжный, кажется, того и гляди помрет… А я молодой — по возрасту точь-в-точь ветеран непрекращающейся чеченской, — лицо интеллигентное, несчастное, только вот стою я дороже других…
…Не поскупился приехавший на «Лексусе» цыган, подсчитал возможные прибыли и — купил.
Он оказался не лучше и не хуже других, мой новый хозяин, кормил все той же корейской быстрорастворимой лапшой, поощрял за хорошую работу дешевой самопальной водкой, вонючей колбасой и карамельками, только вот поселил он меня в перенаселенном бомжатнике, где спали вповалку мужчины и женщины, в основном инвалиды, дебильные дети — жертвы пьяной ночи — и прочий сброд самой что ни на есть колоритной внешности. Семнадцать человек в трех комнатах!
Вот это по-настоящему было страшно, ничего не могу сказать, в таких условиях жить мне еще не приходилось!
Надсмотрщики наши жили в соседней квартире, было их трое — Гера, племянник хозяина и главный над нами начальник, Кожа и Комсомолец. Кожа и Комсомолец развозили нас, колясочников, по рабочим местам, когда к нам не прилагался поводырь, а когда поводырь прилагался, до рабочих мест мы добирались своим ходом.
Сначала мне казалось, что за нами никто не следит и сбежать будет проще простого: поезжай себе в метро, потом смело до дому. Ничуть не бывало! Попробовал я так уехать на третий день по приезду, успел только за угол свернуть, как вцепился в меня ручонкой подлюга-цыганенок лет тринадцати.
— Куда собрался?
— А ты кто еще такой?! — сорвалось помимо воли.
Да, должно быть, тот, кто родился свободным, не сможет до конца привыкнуть к тому, что есть у него какие-то там хозяева, распоряжающиеся им даже в мелочах! Уж сколько лет меня учили… Чумазый, наглый подросток, не прочитавший в жизни ни одной книжки, не закончивший и трех классов начальной школы, вздумал демонстрировать мне силу и власть. Он — хозяин, я — раб. И мальчишка-то, по сути, не виноват — его так учили! Но не сдержался и я — меня ведь тоже учили: дед учил, в школе милиции учили, в Чечне учили — в общем, съездил я тогда засранцу по уху… Может быть, немножко не рассчитал…
То, как потом били меня, — прошло мимо, осталось в памяти только то, что не умеют цыгане бить, далеко им до профессионалов — набросились всей оравой, запинали ногами, да и то вполсилы, лицо не тронули, а живот защищать я умею, тоже научили, слава Богу.
А то, что сломали два ребра, за это я им даже благодарен, потому как через эти ребра я познакомился с Гулей.
Я видел ее и раньше, она жила в соседней, самой большой комнате нашего бомжатника вместе с большинством женщин и детей, но особенного внимания я на нее не обращал. Копошащаяся куча грязных, сквернословящих нищенок, прямо скажем, малопривлекательна, а она вроде бы и не выделялась из этой кучи. Была такой же, как все, — если смотреть издалека. А если глаза в глаза…
Глаза у нее огромные, темно-серые, длинные черные ресницы, высокие скулы и маленький рот. Она показалась мне очень красивой, такой красивой, что дух захватило и сломанные ребра перестали болеть.
— Терпи, — сказала Гуля, туго перевязывая мою грудь бинтами. — У меня есть анальгин. Хочешь?
— Ты кто?
Признаться, я тогда был немножко не в себе и в шальной момент даже подумал, что вижу своего ангела — во плоти. Глаза… Во всем виноваты ее глаза…
— Я — Гуля… А ты не дыши глубоко — не будет так больно.
Она принесла мне воды и заставила выпить таблетку анальгина.
— Поспи…
— А ты не уйдешь?
Она улыбнулась и покачала головой. И действительно — не ушла.
Гуля ухаживала за мной три дня — хозяин разрешил — и, как опытная сиделка, легко справлялась со мной, инвалидом. А вечером третьего дня, когда в бомжатнике никого не было, она отволокла меня в ванную и помогла вымыться. Было ли мне стыдно? Было! А что делать?
— У тебя удивительное лицо…
— У меня папа таджик, а мама русская.
— А-а.
Вот так, несколько слов — и все понятно. Кто она, откуда и как здесь оказалась. Хуже нет ничего, чем в нынешнем Таджикистане оказаться полукровкой.
— Гуля — какое-то нетаджикское имя. Как тебя на самом деле зовут?
Закусила губу, а глаза — смеются.
— Издеваться не будешь?.. Гюльчатай… Только не смей говорить: «Открой личико!»
Смеяться больно, но ничего не могу с собой поделать.
— Я на маму с папой обижалась ужасно за такое имя! В школе… во дворе… даже учителя… Все: «открой личико»! Короче, Гуля я, понял?!
Понял, понял…
Всего-то три дня провели мы с ней вдвоем в пустой квартире. Говорили, говорили, рассказывали друг другу все… Случайно, разглядев друг друга в огромной массе копошащегося на самом дне человеческого отребья, мы поняли — мы ОДИНАКОВЫЕ. Мы не такие, как они… Мы. Только мы. Мы двое.
— Когда все это началось… Я маленькая была. Ничего не понимала, мне только-только четырнадцать исполнилось… Папа работал в душанбинском университете, был уважаемым человеком, все его любили, на улицах кланялись… а потом вдруг плеваться стали в нашу сторону, над мамой издевались, надо мной… Папа отослал нас к сестре в кишлак, и вот тут-то начался настоящий кошмар… Если бы ты видел это, Леша! Я и не знала, что в наше время может быть такое дичайшее средневековье! И не где-нибудь, а в доме родной тетки! С нами обращались, как… Как со скотиной! Теткин муж нас ненавидел люто, а сама тетка как будто бы не замечала… А мы ждали папу… Скорее бы папа приехал и забрал нас отсюда, лучше уж дома сидеть, не выходить никуда, чем так… И дождались… Папу привезли хоронить в наш кишлак, сказали — сердце не выдержало, а сами не дали нам даже посмотреть на него… И никакого расследования, ничего! И похоронили как мусульманина, а папа все эти исламские безумства терпеть не мог. И сразу после похорон тетка как от спячки проснулась. Глаза маленькие, сумасшедшие, и столько в них ненависти, Лешка! Мне было физически больно, когда она смотрела на меня, и страшно… Потом уже — сколько всего нам с мамой пережить пришлось — так страшно не было никогда, как будто она прожгла насквозь своим взглядом и спалила все внутри… В общем, тетка сказала, что мама не может больше с ними жить и должна уйти, причем уйти прямо сейчас, на ночь глядя, а я… Я могу остаться. В память об отце тетка обещала позаботиться обо мне, если я буду послушной. Она собиралась даже найти мне мужа… Благодетельница… Думала, что я от радости на колени упаду и буду целовать ее грязные ноги, а я едва сознание не потеряла! Какого мужа?! Мне четырнадцать лет! Я всю жизнь прожила в Душанбе, мои мама и папа в университете преподавали! Спасибо мамочке, она взяла меня за руку и увела. Прямо в ночь… В никуда… В Душанбе… Домой… Мы шли две недели, грязные, голодные, пришли — а дома у нас уже нет! Квартиру заняли соседи… Та самая тетя Хасият, которая угощала меня самбусаи вараки! Тот самый Бахтияр, с которым я училась в одном классе и который приходил к нам смотреть видео! Они пригрозили, что убьют нас, если только мы ступим на порог!.. Тогда мы с мамой решили пробираться в Россию… Где-то в Воронеже живет ее дядя… Хотели найти его… Мама заболела по дороге… Ох, Лешка! Я никогда никому не рассказывала об этом, а сейчас говорю — сердце рвется. Я так и вижу эту дорогу. Осень, дождь, грязища, мама шатается, бледная, как призрак, дышать не может, все время кашляет, мы идем… идем… идем, просто тупо шагаем, потому что понимаем: упадем — и нам конец. Нас подобрали солдаты. Как это было — не помню. Помню, иду по дороге, держу маму за руку, а потом сразу — сижу за столом, пью чай из огромной кружки, прячу грязные ноги под лавку. Когда солдаты под толстым слоем грязи и лохмотьями таджикского халата распознали в моей маме русскую женщину, чуть ли не за автоматы схватились — мстить хотели бежать… А кому мстить? Вроде бы и некому. Да и потом, не единственные мы с мамой… беженцы… Такие, как мы, шлепали по дорогам сотнями — и за каждого мстить?.. Мама умерла в госпитале. Фельдшер ничего не смог сделать. Сказал — если бы на несколько дней раньше, удалось бы спасти, а у него даже лекарств необходимых нет, а тут нужна интенсивная терапия… И поехала я в Россию одна — а что делать? Вместе с другими беженцами, на грузовике. Солдаты одели меня в камуфляж, еды с собой дали и — вперед. В Воронеж? На деревню, к дедушке? Я ведь даже имени маминого дяди не знала, не спросила, ни к чему было… Болталась по городам, по вокзалам с остальными, потом в Москву поехала с женщинами, говорили — в Москве прокормиться легко и беженцам помогают. Ага! Просто из штанов выпрыгивают, как помочь стараются! Ходила я… в одно учреждение… даже повторять не буду, что мне там сказали… Вот так. Пришлось работать — если можно так выразиться. Работали вдвоем с теткой Шурой, с которой вместе в Москву приехали, думала — подружились мы с ней, будем как-то вместе пробиваться, а она… В общем, продала она меня цыганам. За какие-то паршивые триста баксов! Просто продала, как будто я ее собственность!
