А с дискотеки, из ресторана Ирочку возили на квартиры… Или на дачи… Не в комнату в студенческом общежитии, где еще надо было уговорить соседа погулять часик-другой, пока ты с девушкой, а в роскошные профессорские или директорские квартиры, где сынки богатых родителей угощали свою красивую любовницу дорогими винами и шоколадом. А не дешевым портвейном номер тридцать три, который мог изредка позволить себе бедный студент Сидельников…
Поджатость хвоста.
Вечная, из вечной бедности, поджатость хвоста.
Сидельников уже тогда, в институте, стал моральным уродом. Когда любил Ирочку Зарайскую. Любил в своих мечтах. Ночами бессонными любил.
А на людях изображал полную индифферентность к женскому полу, чтобы не вызвать в этих модных и богатых сокурсниках, в этих счастливых соперниках презрительного сочувствия к собственной бедности и к поджатости хвоста.
И так он стал вечным ревнивцем.
Тайным ревнивцем.
Ревнивцем и завистником.
Все его имущество тогда состояло из пары черных, уже блестевших на бедрах и вздутых на коленках брючат, пиджака с протертыми локтями, пары рубашек, свитера, ботинок и пальтеца — черного драпового, которое донашивал за старшим братом, умершим от туберкулеза.
У Сидельникова даже джинсов не было.
Вот насколько позорно бедным он был.
Потому и учился, словно одержимый.
Как бешеный учился.
И на шестом курсе без труда получил приглашение в очную аспирантуру.
Кого же еще, как не его?
Только вот на беду Ирочку Зарайскую, полную троечницу, тоже в очную аспирантуру распределили. Потому как ее папа к тому времени директором крупнейшего авиаприборостроительного НИИ стал. И даже членкором академии.
Вместо пятидесяти рублей повышенной стипендии стал Сидельников получать девяносто аспирантских.
Купил себе новый пиджак.
И новые брюки — снова черные, чтобы пятна на них не так заметны были.
А Ирочка стала кататься с удачливыми молодыми мужчинами — то на модный лыжный курорт, то в Болгарию на Златы Пясцы…
И снова поджатость хвоста.
И снова зависть…
Со временем в Сидельникове выработался какой-то внутренний протест, выраженный в сухости тонких губ и в холодном колючем взгляде злых и завистливых глаз.
Он мечтал о красивой жизни.
Но жизнь его была извечно некрасивой.
Вот промахнулись с ним особисты, ответственные за стабильное хранение секретов, — ведь в душу человеческую трудно залезть!
И когда в стране началась катавасия с кооперативами, о-о-ошками, вседозволенностью купи-продай, Сидельников не выдержал. А почему не торгануть секретным знанием о секретных разработках? Хотя бы потому, что все кругом торговали налево и направо. Бабушки торговали возле метро вязаными шапочками, инженеры НИИ — пивом и сигаретами, прапорщики — серебряными аккумуляторами и микросхемами, снятыми с боевых ракет, а министры ведущих силовых министерств продавали рыболовные зоны в стратегических проливах, схемы подслушки посольств и пачками — списки агентуры…
Было, конечно же, страшновато.
Но стыдно не было.
Не было стыдно, потому как у власти в стране неожиданно для Сидельникова встали те некогда модные циничные парни, что не корпели ночами над учебниками, как он, а в то время как он корпел, возили его Ирочку по дискотекам и ресторанам. Так родилось первое предательство.
И Сидельников, стоявший во время испытаний души на прочность на пороге великого открытия в области тонких граней между малым и бесконечно малым, где материалы и вещество теряют обычные свойства и получают новые, Сидельников решил не быть более святым, не поджимать хвоста, а наоборот — показать всем этим модным паренькам, бывшим папенькиным сынкам, окопавшимся теперь у кормила, что он тоже не лыком шит…
Только не вышло из Сидельникова хорошего бизнесмена.
Задешево он продался.
Потому что голодного можно купить за корку хлеба.
И покупавшие Сидельникова арабы понимали это.
Сидельников продался за копейку, даже и не подозревая, что открытия, сделанные им, стоили миллиарды миллиардов.
Потому что бесконечно малое может оказаться бесконечно большим.
* * *
Ходжахмет купил Сидельникова за Ирочку.
Получается, что задешево купил.
А вот физика-экспериментатора Бурлакова Ходжахмет купил задорого.
Афанасий Семенович Бурлаков был необычным человеком.
Физики, они вообще не от мира сего.
Афанасий Семенович очень хотел посмотреть — а что из всего этого получится?
И такой он был любопытный, что, предоставь ему возможность сделать эксперимент по сворачиванию Земли с орбиты с последующим ее падением на Солнце, Афанасий Семенович не раздумывая и не колеблясь нажал бы на кнопку — так интересно было бы ему поглядеть, а что из этого выйдет?
Настоящий экспериментатор!
* * *
Телефоны в Москве не работали.
Зато по телевидению передавали текст обращения новой администрации к народу и армии.
По проспектам толпы молодых людей громили витрины магазинов, вынося оттуда все…
Первым, кто в первую же ночь беспорядков вломился во все эти «ашаны», «икеи» и «супермаксы», досталась богатая добыча. Люди выносили коробками — все, даже дети и бабушки, тащили, таранили, перли… Коробки с компьютерами, упаковки пива и виски «Джонни уокер», горные велосипеды, мешки с сахарным песком… Тащили, катили, таранили… Дрались друг с дружкой, отнимая, отбирая, отпихивая конкурентов.
В первый день добычи было много.
На второй — уже поменьше.
На третий день по улицам, усеянным мятыми коробками, битым витринным стеклом и летающими повсюду комьями оберточного полиэтилена, бродили усталые люди, отнимавшие друг у дружки всякие уже смешные и ненужные вещи. Один тащил домой пластмассовый манекен, изображавший верхнюю половину женского тела в черном бюстгальтере, другой позавидовал и принялся отнимать этот манекен. Завязалась драка… Один убил другого. Убил, потащил отнятый манекен к себе, но по дороге встретил приятеля, и тот ему сказал — на хрен тебе эта халабудина? Пойдем лучше на угол Строителей и Мира, там «Пятерочку» еще не всю разнесли, крупы гречневой и рыбных консервов натырим! И тот, который из-за ненужного манекена только что убил человека, бросил манекен на асфальт и побежал вслед за приятелем грабить магазин «Пятерочка».
Старцеву это все напоминало где-то уже виденное им.
Когда наши проиграли в футбол в Корее!
Когда на Тверской пьяная молодежь поджигала и переворачивала машины.
Старцев смотрел телевизор и думал: «Кто-то все это снимает и отвозит на телевидение?
Кто?»
* * *
А по телевизору народу показывали вожделенную победу добра над злом.
Правда, из-за того, что Останкинская телебашня лежала теперь в руинах, вещание единственного работавшего теперь Первого канала велось со Щусевской башни, изображение было не везде четким, но, тем не менее, народ получил оттяг.
Рублевка!
Смотрите новый реалити-сериал РУБЛЕВКА!
Вот оно, вожделенное!
Вот оно, долгожданное!
Вот он, настоящий национальный проект воцарения истинной справедливости!
Вот насилуют дочку олигарха — прямо на бильярдном столе.
А вот его жену насилуют в бассейне.
А самого олигарха уже утопили…
А вот жирненького олигархова сыночка секут сыромятным ремешком по толстым ягодицам, а он визжит, как поросенок.
И народ приник к экранам.
И смотрел…
И радовался.
* * *
Старцев задумчиво жевал свой десантнический ус.
Он читал отчет группы Цугарина и думал.
В двенадцатимиллионной Москве на момент катаклизма было четыре миллиона нелегалов, и из них два миллиона — мусульмане, а остальные — китайцы и вьетнамцы, тоже еще та благожелательная масса!
А у Наполеона на первое августа, когда он Неман переходил, было всего восемьсот тысяч…
А у Гитлера — два миллиона… Но не уже в Москве, а только на границах Белоруссии и Литвы… Под Москвой же в танковых корпусах Геппнера и Гота у него всего двести тысяч было… Но не два же миллиона… Экая, однако, уже прямо на месте размещенная армия, только и ждущая сигнала, чтобы, как в Беслане, разобрать полы в спортзалах и достать оттуда оружие….
Новая война должна была произойти по новому сценарию.
Не прямым военно-силовым воздействием, как учили в академиях Генштаба… Восток с Западом так воевать не собирался.
Мы опять проспали новую войну, как проспали танковую эволюцию Манштейна в сорок первом. Только тогда нас грязь дорог, да просторы, да декабрьский мороз выручили от блицкрига. А теперь нас уже ничто не выручит.
