Алкоголь был у Талии в желудке, но не в крови.
Если я правильно подумала, что она выпила из фляжки за кулисами, значит, она умерла вскоре после окончания «Камелота».
Если она умерла вскоре после окончания спектакля, значит, она умерла, пока Омар говорил по телефону.
О.
Я сложила два и два.
Господи.
Но кто вспомнит столько лет спустя, пила ли она что-то за кулисами именно в тот вечер? Кто станет давать такие показания?
43
— Может, послушаем музыку? — сказала Джамиля, и мы стали слушать музыку.
Казалось, мы ждали полуночи. Эти ребята были еще достаточно юны, чтобы двенадцатый удар часов ассоциировался у них с озорством, вечеринками и привидениями, а не с горящей работой, младенческими коликами и ночными авиарейсами.
Я еще не сказала им ни про фляжку, ни про время. Мне хотелось обдумать это на ясную голову, с утра.
Хотелось перепроверить свои два плюс два.
— Нужно выключить лампы, — сказал Ольха в 23:58. — Нужно сесть в полной тишине и посылать приветственные вибрации. И снова включить запись!
Джамиля сказала, что заснет — она уже растянулась на полу, — но остальные Ольху поддержали. Давайте представим, что вместо безудержных хихиканий Бритт и Ольхи, шикавших друг на друга, вместо взвизгнувших Лолы, когда Алисса пощекотала им шею, вместо тишины, наконец наставшей в комнате, давайте представим, что к нам явилась Талия, что в окне блеснуло ее лицо. Представим, что в руке у нее была фляжка.
В ту неделю я пребывала в таком психическом состоянии, что могла слышать ее голос. К примеру, как она говорила: «Вдруг откуда ни возьмись!» Как она начинала икать во время смеха. Как пела хоровые партии сопрано, одеваясь за дверцей шкафа, оглашая комнату словами «Вброд через воду». [51]
Так что представим, что той ночью в Доме Гейдж возникло ее лицо и она сказала то, что могла бы сказать: «Боди. Теория с наркотиками — твоя выдумка. Ты ее придумала, и полиция тебе поверила. Омар говорил по телефону. Что могли знать о ДНК в девяносто пятом году?»
Представим, что она сказала: «У кого больше причин убить девушку? У того, кто бинтует ей локоть, или у того, с кем она спит?»
Представим, что она сказала: «Как часто ты думала о моем теле в земле? Как часто ты думала об Омаре в тюрьме? Кого из нас можно освободить?»
Может, она сказала: «Все причастны к этому. Дэнни Блох, Омар Эванс, Робби Серено и учителя, которые не вмешивались, и ребята, думавшие, что это все смешно. Дориан Каллер и актерский состав пьесы, миссис Росс и Рэйчел с Бет, и мои родители, отославшие меня подальше, и Христина, из-за которой мои лифчики и мое тело стали темой сплетен, и ты, и ты, и ты, и ты, и ты».
Но ничего этого не было, я сидела с закрытыми глазами, в полудреме. В 00:05 Ольха включил одну лампу, и мы ощутили такое спокойствие, словно только что занимались йогой.
— Я что-то почувствовал, — сказал Ольха.
— Вот и она так же сказала, — сказали Лола. И снова начались смешки и болтовня.
#5: Я
Я сама это сделала. Я этого не помню, я не знаю, как это случилось, но я сделала это в приступе ревности и совершенно вытеснила из памяти, а все подсознательные побуждения, приведшие меня обратно в Грэнби, к этому моменту, возникли из неизбывной вины в глубине моей души.
Нелепая мысль, но, когда я ворочалась в лихорадке утром воскресенья, когда мое тело расплачивалось за те часы в овраге, я пережевывала в полудреме одни и те же сны и периодически проникалась уверенностью, что пошла за Талией к бассейну. Нет, я сама привела ее к бассейну. Или нашла ее в бассейне, и мы плавали вместе, а потом она посмотрела на меня и подняла руку к окровавленной голове.
Какое алиби у меня было? Я выключила освещение и звуковой пульт, убрала реквизит и закрыла театр, вернулась в общежитие и сидела одна за учебниками, пока не сработала пожарная сигнализация.
Что, если мои воспоминания такие же ложные, как мои сны? Что, если мои сны и есть воспоминания?
Что, если мы плавали вместе, надев чужие купальники, пока вода не стала тяжелой и вязкой, и тогда Омар бросил нам спасательный круг, который пошел ко дну? А на обзорной вышке появились вы и стали бросать в нас камни, но никак не могли попасть, так что я схватила один и помогла вам, занесла над головой Талии и опустила. А затем сама стала камнем и погрузилась на дно; погрузилась и жила там много лет.
44
Во второй половине дня, когда меня уже почти не лихорадило, я приняла таблетку и позвонила Джерому по видеосвязи. Дети носились по дому с айпадом, показывая мне песчанок, рыбок, кошкин зад. Лео стало интересно, есть ли снег в Нью-Гемпшире, так что я вышла с телефоном из дома и показала ему невзрачный наст. Лео потребовал, чтобы я слепила снежок, и я его слепила.
— Мамочка, — сказала Сильви, — я ем сено.
Изо рта у нее свисали нити желтой пряжи.
Джером выпроводил их в подвал, и я спросила, как он там. Он сказал:
— Не думаю, что это скоро уляжется.
Он имел в виду свою ситуацию.
Я сказала:
— Мне тоже слегка досталось, пока я тебя защищала.
Он откинул голову и сказал:
— Я знаю. Не нужно было. То есть ты же не обязана. Включаешь режим мамы-медведицы.
Похоже, он не знал, как это отразилось на моем подкасте, но сейчас было не время вываливать на него это, да мне и не хотелось говорить об этом. Он сказал:
— Не те ли это люди, которые верят в исправление преступников? Честно, если бы я застрелил кого-нибудь при ограблении пятнадцать лет назад, они бы боролись, чтобы все меня простили. Они бы говорили, что я извлек уроки из своих ошибок.
— Это… Джером. Ладно тебе.
— А тот певец из Бостона — никто уже не вспоминает, что он пытался кого-то убить.
— Я рада, что ты никого не застрелил. Ты бы не захотел обменять свою жизнь на такое.
— Но быть плохим любовником — хуже, чем убийцей. Я не догоняю. Мне хочется сидеть дома и никогда больше ни с кем не разговаривать.
— Может, приготовишь что-нибудь с детьми? Это всегда помогает.
Он сказал:
— Ты там окей со всем этим? Будешь окей?
Вернулась Сильви в слезах. Она сказала:
— Мамочка, Лео наступил на мой хвостик. Он не извиняется, и мой хвостик болит, и моя грива болит.
45
В понедельник утром все деревья и перила припорошило на дюйм свежим снегом. На земле снег укрыл старые обледенелые участки, так что ботинки взрыхляли хлопья свежего снега и натыкались на твердый лед.
Нигде я не видела такого снега, как в Вермонте. Ни в Нью-Йорке, где сугробы твердеют и чернеют за несколько часов. Ни в Лондоне, когда я там была. И уж точно не в Эл-Эй.
Я представляла, что, если бы Нью-Гемпшир внезапно оттаял, я бы нашла в талой воде все свои пропажи. Нашла бы калькулятор, который потеряла на третьем курсе и пришлось отдать за новый все деньги, заработанные за сидение с детьми. Нашла бы браслет из стеклянных бусин, который подарила мне на Рождество Карлотта, а он соскочил у меня с запястья на Северном мосту. Я бы нашла в двадцатитрехлетней мерзлоте какой-нибудь идеальный объект, оброненный Талией, маленький, но очень важный. Ее дневник, ручку с важными отпечатками, платок с инициалами ее убийцы. Я бы нашла Яхава, нашла бы свой подкаст, нашла бы свое нерушимое взрослое «я», которое было у меня всего неделю назад.
Я шла через кампус, глубоко вдыхая холодный воздух. Выглянуло солнце, рассыпавшись по снегу резкими всполохами, бившими по глазам.
(В те же минуты на другом краю штата, через тридцать шесть часов после операции, Омар наконец встал, чтобы пройтись по больничным коридорам в сопровождении медсестер и охранников. Сделать это можно было только тогда, когда им удавалось очистить коридоры от всех других пациентов и больничного персонала, а это означало, что его прогулки не могли быть достаточно частыми. И его слишком рано вернули в тюремный изолятор, поскольку штат посчитал неоправданно высокими затраты на его содержание в больничной палате в течение целой недели, которую он должен был бы там пробыть. И все же он выздоравливал. Он двигался. И по счастливому стечению обстоятельств он справился с этой конкретной травмой. По окончании прогулки он возвращался в свою палату, и его приковывали наручниками за правое запястье и левую лодыжку к раме кровати.)
