«Любезный брат мой, Александр Августович!
Даже после всего произошедшего, я все еще имею смелость именовать Вас так, поскольку мистическая связь наша много выше суетных волнений черни.
Впрочем, неудобства, причиняемые смутным временем весьма значительны, и я даже затрудняюсь предполагать, когда еще представится возможность послать Вам весточку со столь же надежным посланцем, не пряча сути за сомнительными эфимизмами и пышными иносказаниями. Я привык излагать мысль свою прямо и просто — как солдат. Жизнь моя в настоящее время остается совершенно армейской и полна неожиданностей самого горького свойства. Нет, я — как и любой из братьи — не страшусь разделить судьбы безвременно оставившего нас в сиротливом замешательстве Лавра Георгиевича, потому что убежден — не гиена, но свет согревающей мудрости примет нас за последними вратами.
Уважая Ваше желание оставить высокий пост, все же, вновь, униженно прошу Вас, не вынуждать добрейшего Владимира Михайловича, на достоинствах которого вы остановили свой выбор, испытывать попусту благосклонности военной судьбы и самолично продолжать хранить до благодатного часа умиротворения враждующих большую печать наших Объединенных лож. Только пока над ней простерта ваша мудрая десница, я спокоен о ее судьбе.
Как знать — не пошлет ли слепой фатум Вам иного преемника в ближайшее время? Вы не правы, продолжая осуждая меня в решении поддержать Дмитрия Алексеевича. Возможно, он не был идеален как командор — да кто из нас был идеален в возрасте двадцати с лишком лет? Мудрость приносят только года многотрудной борьбы с превратностями окружающего мира. Но его ум стратега, образованность, уверенность и здравомыслие в сочетании с отсутствием тщеславия весьма импонируют мне. Да вам и без этого панагирека в его адрес хорошо известно, сколь многие из нас разделяют мое скромное мнение.
Вряд ли мой скупой слог смягчит для вас эту новость, ну уж лучше ее высказать мне — как Вашему давнишнему другу и преданному ученику, а Вам узнать ее свежей и не обросшей слухами и комментариями завистников. Учитывая, сколь благоприятна была для самого нашего дела миссия, которую с успехом исполнил Дмитрий Алексеевич в отношении Романа Федоровича, когда тот, пренебрегши своими орденскими обетами, упорно тщился возродить кровавую славу Тамерлана, нынешний Мастер — сколь уместно назвать его, принимая к сведению его официальную роль господином? — словом, добрейший Владимир Михайлович, объявил Дмитрия своим приемником в магистерском звании, с соблюдением всех надлежащих и предписанных Тайным Уставом формальностей — на сколько это возможно в нынешнее суровые времена. Меня согревает мысль, что сия новость преисполнит Ваше благородное сердце счастливой гордостью за успех вашего воспитанника.
Предмет моего беспокойства в том, что сам Дмитрий Алексеевич много тяготится своим новым положением наместника Мастера и казначея — в большой мере по причине того, что Вы были столь негативно настроены к разрешению ему высоких орденских полномочий.
Оттого убедительно прошу Вас, многомудрый и уважаемый мною наставник! — Александр Августович! — сознавая сколь мало достойных осталось под нашим знаменем — поддержать решение Владимира Михайловича и капитула, что бы сохранить Орден в единстве, данном ему Создателем, и не разрушайте того камня в стене храма Соломонова, что уже вложен, силой превеликих бдений и кровавых трудов, во имя света Знания.
За сим остаюсь,
Глубоко преданный вам брат Георгий
„Spe et fortitudine“ 16.02.1923 г., Харбин»
Не то чтобы Прошкину посчастливилось наугад вытащить особенно крамольное письмо, где белоказацкий атаман с пугающей откровенностью в витиевато-уважительных выражениях зачем-то просил отставного профессора поддержать решение командарма красной Армии, именуя обоих «братьями». Весь ужас ситуации был в том, что удивительная эпистола было совершенно ТИПИЧНОЙ для архива! Потому что все письма в нем были похожи и по стилю и по содержанию. Разнились они лишь датами, степенью откровенности в обозначении имен, званий и географических наименований, и охватывали период с 1900 по 1935 годы.
Письма хранились в папках отделенными от официальных протоколов. На обложку каждой из таких папок, в отличии от пронумерованных и датированных вместилищ протоколов, была вынесена латинская фраза и символический рисунок. А письма в них сложены были в строгом хронологическим порядке — без всяких личных предпочтений к авторам, как то и подобает архивным документам. Даже не зная латыни, Прошкин догадался, что фраза представляет собой девиз, а рисунок — герб или печать. О самом содержании эпистолярного наследия, просмотрев отрывочно письма из разных периодов, ему удалось составить только самое общее впечатление.
Итак, в приватной переписке многочисленные корреспонденты Александра Августовича излагали философские суждения, рассматривали сложные метафизические проблемы, дискутировали о политике и воинских доблестях, природе власти и богатства, судьбах исторических и будущности самого своего объединения, грядущем дне человеческого рода… Слишком уж метафорически и витиевато изъяснялись братья для незапятнанного мертвым академическим знанием ума Прошкина. Зато Николай Павлович, как человек практичного склада, даже из этих отрывков хорошо уяснил — братья были людьми не чуждыми низменных страстей, и в этом подобными и ему самому и всякому другому участнику иерархии управления обществом — от ничтожно малого до достигшего заоблачных вершин, среди страстей которых первейшее была жажда власти. Нет — не о мистической власти Ордена шла речь в этом случае — та высшая власть не имела ни границ и измерения. А о власти самой обычной — личной и земной, доступной пониманию даже такого неискушенного в метафизике сотрудника МГБ как Прошкин. Злато, слава, тщета приобретения должностей и званий, как в Ордене, так и в светской карьере тоже были предметом многочисленных споров, жестоких дрязг, и путанных масштабных интриг, имевших место между досточтимыми братьями. Арбитром в этих земных делах и призывали стать пользующегося непререкаемым авторитетом Александра Августовича его скромные ходатаи, запутавшиеся в собственных унижениях… Среди авторов писем не было только одного человека — Дмитрия Деева. Молодой командор к названому батюшке не писал. Никогда. Даже о том, как после смерти «добрейшего Владимира Михайловича» — Прошкин без труда понял что имеется ввиду товарищ Гиттис, постигшей этого видного военачальника в 1936 году, — занял почетный пост Магистра — главы Ордена. Вообще — то Прошкин не угадывал — он знал наверняка — потому что загадочное изображение на могиле покойного комдива было именно гербом Магистра…
Некоторые братья пользовались псевдонимами, другие — называли себя прямо и без утайки. И если бы не эти порой слишком хорошо известные, даже одиозные имена, беспощадно пришпиливающие «почетнейших», «светлейших», «любезных» и «милостивых» корреспондентов к темной доске реальности, Прошкин просматривал бы все это эпистолярно — философское наследие с интересом и легким душевным подъемом — просто, как увлекательный роман — фантазию из несуществующей жизни. Но вместо этого он испытывал только нервозное волнение и тягостные опасения, от мыслей о том, что еще может произойти с ним, после того, как он невольно узнал о тайных сторонах жизни некоторых известных сограждан, да еще и их деяниях не самого благовидного свойства…
Как любил повторять многоопытный отец Феофан «Во многия знания много печали», а его «сотоварищи по узилищу» высказывались несколько проще — чего не знаешь, то тебе не повредит. Пусть и запоздало, но Прошкин все же воспоследовал этому совету, и сунуться в папки, отмеченные привычно официальным словом «Протоколы» не рискнул. Аккуратно спрятал архив в большей каменной нише, замаскировал тяжелой деревянной лавкой, выбрался из подвала, задвинул плиту пола, повернув рычаг, спрятанный за новым, вставленным вместо разбитого зеркалом. И, терзаемый непривычно резвыми и многочисленными мыслями, поплелся домой — что бы наконец-то перекусить и вздремнуть.
По дороге обычно здоровый аппетит Прошкина растаял сам собой. Желание поспать тоже улетучилось. Остался только бесконечный круг из плотно переплетенных мыслей, поделиться которыми Николаю Павловичу снова было совершенно не с кем. Пытаясь избавиться от этого шумного хоровода внутри головы, он принялся чертить острым грифельным карандашом на салфетке, создавая узор из якорей, циркулей, мастерков, цифр и тяжелых лент. Следуя за повторяющимся рапортом рисунка, сознание тоже пришло к некоторому балансу, представив Прошкину вполне логичную картину.
Первые папки протоколов и писем были датированы 1900 годом. Значит, именно в 1900 Александр Августович получил право хранить документы такого рода. Потому что стал Магистром этого загадочного Ордена. А последние письма датирован годом 1935, то есть фон Штрен действительно был убит при попытке ограбления в самом начале 1936-го, а заменивший его человек, скорее всего невразумительные письма от соратников просто не хранил или же отправлял обратно — декларативно заявляя о своем полном «устранении от дел». Конечно, если предположить, что какой-то там тайный Орден действительно существует, а письма не были написаны «переутомившимся» нотариусом Мазуром в состоянии тихого помешательства. Прошкин совершенно автоматически открыл рабочий блокнот и записал в раздел неотложных дел: «Вопрос д-ру Борменталю — разные почерки у невменяемого в случае раздвоения личности». Запасной вариант объяснения происхождения писем, отдававших горячечным бредом, от известных деятелей к отставному профессору, который устроит и руководство, и самих корреспондентов, словом ВСЕХ, следовало готовить уже сейчас…
