Ознакомительная версия.
– Нет? – переспросил капитан.
– Вряд ли, – ответил боец. – К тому же… – он махнул рукой в сторону, в глубь коридора.
Кондратьев поднял пистолет, отпустил стопор, и затвор вернулся на место. Он поднялся на ноги и засунул ПМ в боковой карман штанов.
– Пошли! – сказал он Дубенскому.
И Дубенский покорно пошел следом.
В оружейке… Он ожидал увидеть там… Что? Он сам не знал. Но, по крайней мере, Дубенский уже представлял себе общую картину случившегося: основной сервер вышел из строя, и другого способа открыть двери, кроме как отключить резервный, у Петухова не было.
На мгновение закралось сомнение: а не Петухов ли застрелил Ковалева? Но он тут же отбросил эту мысль. Нет, этого просто не может быть! Хотя… Учитывая то, что им довелось пережить… Он ведь мог и двинуться рассудком.
Дубенский хорошо это понимал – учитывая то, что ЕМУ довелось пережить.
Он подошел к мутному бронированному окошку в массивных дверях оружейки, и последние сомнения пропали.
На стекле была бурая надпись. Буквы стояли криво, как попало, словно исполняли причудливый пугающий танец, от них тянулись застывшие потеки.
«Я ЕГО ВЫРУБИЛ», – гласила надпись. И потом – насколько хватало места – частокол восклицательных знаков. Дубенский принялся машинально считать и остановился на восемнадцати. Ему показалось, что там, между вертикальными бурыми палками, что-то виднеется. Он приблизил лицо к окну и увидел Петухова. Шея его была неестественно вывернута, черты лица искажены предсмертной агонией…
Дубенский пригляделся и заметил черный узкий ремень, охватывавший шею Петухова. Свободный конец ремня он закрепил за дверцу оружейного шкафа.
Дубенский стоял, удивляясь, почему он ничего не чувствует. Ничего, кроме чудовищного опустошения и… уважения к этому человеку.
Одна странная деталь не давала ему покоя: Петухов висел (даже не висел, а стоял, слегка подогнув ноги) в галстуке. Аккуратно завязанный узел был лишь слегка ослаблен.
«Зачем на ремне, когда есть галстук?» – машинально подумал Дубенский.
«Я ЕГО ВЫРУБИЛ»…
– Банзай! – бесстрастно прокомментировал увиденное Кондратьев и поднес руку к наушнику. – Доложить обстановку!
Он кивал, выслушивая доклады подчиненных.
– Что они говорят? – спросил Дубенский.
– Говорят, что выше тридцать пятого этажа все чисто. Ниже пройти не удается – мешает огонь. Двери разблокированы, людей нигде нет. – Капитан прижал ларинг к горлу. – Внимание! Всем собраться на крыше и приготовиться к эвакуации!
Он взял Дубенского за плечо и сказал:
– Уходим. Нас ждет вертолет.
Дубенский тяжело вздохнул и пошел к лестнице.
Он шел и все время думал о том, что увидел за стеклом оружейки. Было что-то еще в этой надписи… Что-то еще…
Они побежали по лестнице, преодолевая пролет за пролетом. Снизу тянуло дымом, но здесь, выше пятидесятого этажа, он ощущался слабо.
Внезапно он понял, что его смутило в этой надписи.
Она была написана на той, внутренней стороне стекла, и если бы Петухов писал, как обычно, то Дубенский видел бы буквы перевернутыми.
Но для него они не были перевернуты. Выходит, Петухов писал зеркальным способом, обращаясь к тем, кто был снаружи.
«Получается, он написал не для себя, а для нас. Но тогда… Быть может, он сделал ЭТО тоже не для себя, а…»
– Он все понимал, – задыхаясь от бега, закричал Дубенский капитану. – Он же знал, что, даже если кто-то придет, то не сможет его вытащить. Эти двери такие прочные, что их не взорвешь.
Капитан кивнул на бегу.
– Не сбивай дыхание! Вперед!
– Возможно, – продолжал Дубенский, – он не хотел, чтобы мы тратили на него время?
«А возможно, он не хотел видеть, как погибает его последняя надежда. Даже нет, не надежда – ее призрак», – договорил он про себя.
– Нас ждут! – ответил Кондратьев.
Дубенский, тяжело дыша и обливаясь потом, бежал вверх по лестнице, но это казалось легкой прогулкой по сравнению с подъемом в шахте. Это было даже приятно: ощущать, что в случае падения ничего более серьезного, чем пара синяков и шишек, тебе не грозит.
Но мысленно он все время возвращался к этой фразе: «Я ЕГО ВЫРУБИЛ». Достойная точка в конце последнего дежурства.
Нет, не точка. Восемнадцать восклицательных знаков!
Кстин пробивался сквозь вязкие горячие клубы дыма. Лицо чувствовало жар, но он боялся накрыть себя мокрой занавеской. Он знал, кому она пригодится. А с него достаточно и куртки, ее кожа была такой толстой, что с трудом гнулась.
Он даже помнил тот день, хотя ему было всего пять лет; отца наградили на заводе какой-то огромной премией, и родители, просовещавшись долгих три вечера, решили сшить отцу модный кожаный плащ. Такой был только у директора завода.
Отец взял четыреста рублей и поехал с Кстином куда-то на окраину Серпухова. Там, в большом частном доме, жил известный и уважаемый всеми человек: скорняк или шорник – Кстин не знал, как правильно. Отец называл его «мастер».
«Мастер» сшил отцу плащ всего за месяц – довольно быстро, учитывая, что из этого месяца в общей сложности три недели он провел в жутком запое. Отец волновался, что деньги пропадут, и несколько раз наведывался к «мастеру», чтобы напомнить о своем заказе. Тот успокаивал его, каждый раз заново ощупывал, бормоча под нос: «Здесь пятьдесят четыре… Тут – небольшой припуск, чтобы под мышками не жало… Ага, на живот немножко и приталить…», после чего валился на продавленный диван и засыпал, наполняя спертый воздух домика жутким перегаром.
Как выяснилось, отец волновался напрасно. «Мастер», хоть и пропил все его деньги, но слово сдержал. Плащ получился удивительно красивый – так казалось Кстину и матери, – тяжелый и негнущийся, словно рыцарские доспехи.
После смерти матери плащ долго висел в шкафу, будто дожидаясь Кстина. И когда он заикнулся, что хочет сшить из него куртку, отец обрадовался: «Конечно!» Кстин видел, что отцу это было приятно.
С тех пор дубовая кожа не раз его спасала. Он падал с мотоцикла, но куртка не протиралась. Она только становилась тоньше; Кстин замазывал потертости гуталином, и она снова выглядела, как новая. Однажды Кстин ввязался в пьяную драку, и куртка опять спасла его. Хлипкий кухонный ножик, встретив на своем пути толстую свиную кожу, сломался у самой рукоятки. Кстин отделался синяком между ребрами и маленькой узкой дырочкой. Синяк быстро прошел, но еще раньше он выкроил из остатков плаща накладной карман и закрыл дырку.
Нет, куртка никогда его не подводила. Кстин уткнулся лицом в локтевой сгиб и побежал дальше.
Дым становился все жарче, по мере того как Кстин спускался по лестнице. Он чувствовал, как трещат волосы на голове.
«Где-то в лифте… Марина сказала, что они – в лифте», – вспоминал Кстин ее слова.
Он выбрался на площадку тридцать шестого этажа, подбежал к дверям лифта и постучал топориком. Ничего. Тишина.
Он бросился к противоположному лифту и снова постучал.
«Неужели она меня не слышит? И как они до сих пор не задохнулись в этой коробке? Ведь они могут задохнуться!»
Это придало ему сил, Кстин еще раз сильно стукнул и… услышал три негромких стука в ответ. Хорошо. По крайней мере, теперь он знал, в каком из двух лифтов западного крыла они находятся. Но как далеко? На каком уровне?
Он снова выбежал на лестницу, но жар заставил его вернуться назад. На тридцать пятом было слишком жарко – почти как в преисподней. «Вот попаду туда, будет шанс сравнить», – подумал Кстин.
Но сразу вслед за этой глупой бравадой закралась следующая мысль: «А что, если они там?» Он не сможет взломать на тридцать пятом двери лифта, опуститься по тросам на кабину и открыть люк.
«Ну, тогда…» Он не стал долго раздумывать: подтянул полу куртки к лицу и зарылся носом в подкладку из блестящей зеленой саржи. Подкладка была предметом его особой гордости. Не всякому профессиональному портному удается сделать такую подкладку.
Он отдышался, наполнил легкие воздухом, наполовину смешанным с дымом, досчитал до десяти, и бросился вниз, нащупывая кроссовками ступеньки. Сначала он пробовал держаться за перила – бездумно, машинально, но обжег руку о вязкий расплавленный пластик.
Кстин завернулся в куртку, как в кокон, и, опираясь плечом на стену, потрусил вниз.
Когда он миновал тридцать пятый, сразу стало полегче. Вроде контрастного душа: вот была горячая вода, и вот – холодная. Он поморщился от неприятного запаха, огонь обжег волосы, брови, ресницы и даже волоски в носу – теперь Кстин ощущал запах паленой свинячьей щетины.
По сравнению с верхними этажами тридцать четвертый показался ему тихим оазисом, приглашавшим усталого путника сделать привал. Правда, об этом не могло быть и речи. Пожар мог усилиться, а ведь им еще предстояло подняться на крышу.
Он не думал о том, как будет ломать двери лифта, как будет спускаться по тросам и искать люк. Цель была только одна – подняться с Мариной и Валериком на крышу.
Ознакомительная версия.
