Мелфорд опустил стекло:
– Запрыгивай.
Я продолжал идти своей дорогой, но Мелфорд медленно поехал следом за мной.
– Я не хочу.
– Да брось. Так и будешь весь день ходить туда-сюда и пинать камешки? А у меня тут кондиционер, музыка, остроумная беседа, в конце концов.
Я сказал себе, что у меня просто нет выбора, что этот парень все-таки убийца, а умные люди с убийцами не спорят. Но я почему-то уже не боялся Мелфорда. Ну не то чтобы совсем не боялся: я не стал бы, к примеру, его провоцировать и не хотел бы оказаться поблизости, когда кто-то другой будет это делать. Но сколько бы народу он ни убил, он был все-таки не Ронни Нил и не Скотт: вот их я боялся по-настоящему.
Я со вздохом кивнул, и Мелфорд тут же остановил машину. Я зашел с пассажирской стороны и влез внутрь. Пару минут мы просидели в полной тишине, а за окном меж тем мелькали дома, жилые фургоны, торговая площадь с магазином «Кей-март»,[51] спортивной лавкой и итальянским рестораном. В человеке, который выходил из «Кей-марта», я узнал Галена Эдвина, того самого парня, в доме которого я чуть было не сорвал тот самый большой куш. Это было совсем недалеко от того места, где я торговал вчера.
Увидев, что я смотрю на торговый центр, Мелфорд произнес:
– Господи, я обожаю Флориду!
– Шутишь, что ли? А вот я ее ненавижу! Жду не дождусь, когда уеду отсюда.
– А по-моему, это ты шутишь. Это же замечательный край. Ни искусства, ни безусловных ценностей. Даже никакой более или менее определенной культурной ориентации. Здесь имеют значение только две вещи – недвижимость и магазины. Гольф-клубов здесь больше, чем школ, а кварталы из сборных домов растут и развиваются, как метастазы у ракового больного. А население? Стареющие люди, которые водят машину, как безумные подростки, ку-клукс-клан, все эти заправилы наркобизнеса, а ураганы, а лето круглый год?
– По-моему, все это отвратительно.
Мелфорд покачал головой:
– Когда живешь во Флориде, приходится ко всему относиться с иронией, а это здорово спасает от власти ложных представлений.
– А я бы хотел уехать и никогда больше не возвращаться, – ответил я.
– Ну что ж, значит, у тебя свой взгляд на вещи.
Мы проехали в полном молчании еще минут десять, пока я наконец не спросил, куда мы, собственно, едем.
– Увидишь.
– А я хочу знать сейчас.
Несмотря на необъяснимую симпатию, которую я испытывал к Мелфорду вопреки всему, что происходило на моих глазах, такая постановка вопроса выводила меня из себя. Я терпеть не мог, когда мне надевают на глаза повязку и оставляют в неведении.
– А ты, похоже, не в меру любопытен.
– Просто я не хочу, чтобы мне вышибли мозги, вот и все.
В тот же момент я пожалел о сказанном – не потому, что говорить такие вещи было опасно, а потому, что я, похоже, здорово задел Мелфорда: он вдруг сощурился и отвернулся.
– Я уверен, ты прекрасно понимаешь, что далеко не все свои проблемы я решаю посредством насилия, – сказал он. – Насилие – не более чем инструмент. Это как молоток. У него есть свое назначение, как у любого инструмента, и, если применять его по назначению, он просто незаменим. Но если ты станешь с помощью молотка менять ребенку подгузник, ничего хорошего из этого не выйдет. В случае с этими двумя людьми я применил насилие только потому, что считал это необходимым.
– Ну ладно, – согласился я. – Понимаю.
На самом деле я ничего не понимал, и это было слышно по моей интонации.
Мелфорд покачал головой:
– Лемюэл, поверь, я не люблю причинять никому боль. Я делаю это только тогда, когда у меня не остается выбора.
– Но ты все равно мне не скажешь, почему это сделал.
– Скажу, но только после того, как ты объяснишь мне, для чего нужны тюрьмы.
– Послушай, у меня нет сил разгадывать твои загадки. Я просто хочу знать, почему ты это сделал.
– Я очень хочу тебе все объяснить, но пока ты к этому не готов, ничего не получится. Это все равно что растолковывать четырехлетнему ребенку теорию относительности. Возможно, у него есть даже желание понять, но способности пока еще нет.
Первым моим побуждением было выпалить в ответ что-нибудь в свою защиту. Например, что он напрасно считает, будто мой уровень развития не выше, чем у четырехлетнего ребенка. Но я прекрасно понимал, что Мелфорд говорит о другом.
– А пока что, – продолжал Мелфорд, – самое главное – то, что мы с тобой оказались в одной упряжке. И у тебя, мой друг, серьезные проблемы. Как, впрочем, и у меня. В этих краях происходят опасные вещи, и мы с тобой имели неосторожность вляпаться в самую гущу событий.
– Но ведь я-то не имею к этому никакого отношения. Я ни в чем не виноват.
– Разумеется, ты ни в чем не виноват. А если в твой дом попадет молния и он загорится, ты тоже будешь в этом не виноват. Так что же, ты будешь стоять на месте и, оправдываясь, орать на огонь или сделаешь все возможное, чтобы спастись самому и потушить пожар?
На это мне возразить было нечего. Речь Мелфорда прозвучала настолько убедительно, что душа у меня ушла в пятки.
Мелфорд остановился возле китайского ресторана и объявил, что самое время пообедать. Я здорово проголодался, потому что за завтраком почти ничего не съел. Овсянка без масла и молока по вкусу напоминала канцелярский клей, и я был слишком занят разговором с Читрой, чтобы давиться этой дрянью.
– Для вегетарианца китайский ресторан – просто отличная штука, – сказал Мелфорд, когда мы уселись за столик в маленьком зале, стены которого были оклеены красными обоями с узором в виде множества золотых Будд. У входа стояли к тому же две статуи Будды, бадья с белыми и огненными золотыми рыбками и небольшой фонтан. – В китайских ресторанах обычно много блюд без мяса, а дичь у них вообще не принято есть.
Он разлил чай в две белые чашки, покрытые потрескавшейся эмалью.
Во время завтрака с Читрой я был полон решимости отказаться от всех продуктов животного происхождения; теперь же, сидя за одним столом с Мелфордом, я не хотел ничего, кроме мяса. Утром мне хотелось произвести впечатление на Читру, поразить ее чуткостью своей натуры; теперь же я хотел своим упорством произвести впечатление на Мелфорда. Нужно было, в конце концов, определиться, принимаю я эти убеждения или нет: хочу ли я стать вегетарианцем или же просто готов воздерживаться от мяса, чтобы нравиться женщинам.
Я развернул меню:
– А как насчет рыбы?
Мелфорд приподнял одну бровь:
– А что с рыбой?
– Рыбу-то ты ешь? Вот, например, каменный окунь в соусе из белых бобов. По-моему, звучит здорово.
– То есть исключаю ли я рыбу из списка живых существ только потому, что она обитает в воде, а не на суше? Ты это хотел спросить?
– Ладно, похоже, я понял, к чему ты клонишь. Но послушай, это же всего-навсего рыба. Не пухленький кролик и не буренка. Рыба. Мы каждый день ловим на крючок миллионы рыб.
– И что же? Теперь жестокость можно считать оправданной? Уж от тебя-то странно слышать такие вещи.
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что вчера вечером в мотеле, когда я обнаружил тебя в компании тех двух молодцев, мне показалось, что это не первый случай, когда какие-то тупые сволочи используют тебя в качестве боксерской груши. Такое бывало и раньше, но это ведь вовсе не значит, что теперь в этом нет ничего страшного. Если мы привыкли обращаться с рыбами жестоко, это еще не значит, что это правильно. Если рыбы живут в воде и покрыты чешуей, а не кожей и мехом – это еще не значит, что с ними можно поступать, как нам вздумается.
Я вздохнул:
– Ну ладно.
И когда подошла официантка, я заказал овощное ло-мейн,[52] а Мелфорд – овощи в кляре.
– Я не слишком проголодался, – объяснил он.
– Тогда зачем мы сюда пришли?
Мелфорд пожал плечами:
– Ну, главным образом мне хотелось проверить, зайдет ли сюда женщина, которая за нами следит.
– Какая женщина?
– Та, что ехала за нами в «мерседесе», а теперь сидит за столиком позади тебя. Только не оборачивайся. Вообще-то в этом нет никакого смысла. Похоже, она сама идет сюда.
Действительно, к нашему столику подошла женщина. Она встала между нами и принялась смотреть то на одного, то на другого, словно выбирая, кого положить в корзинку для покупок. Она была довольно высокой, с темно-русыми волосами до плеч и мягкими чертами лица, которое некогда могло бы считаться воплощением женственности, но в современном мире казалось немного детским. Словно для того, чтобы смягчить это впечатление, одевалась она очень вызывающе: на ней были узкие розовые джинсы и почти прозрачная белая блузка, сквозь которую просвечивал черный лифчик.
– Ты что, не даешь ему есть рыбу? – Она взглянула на Мелфорда поверх солнечных очков, строго нахмурив брови. – Чего это ты не даешь ему есть, что он хочет? Разве можно так командовать друзьями?
