– Это не означает, что он слабоумный, – возразил Купер.
– Саймон Бевингтон дважды пытался покончить жизнь самоубийством. И вот это означает, что он не должен находиться сам по себе и без присмотра. Этот малый – псих.
– Он ни для кого не опасен, кроме самого себя. К тому же, по-моему, он-то как раз под присмотром. Кел заботится о нем. Присмотр за Страйдом лучше, чем в иной лечебнице. О нем заботятся, как и положено в общине. Ему повезло – он нашел того, кто действительно принимает в нем участие, а не управляет им.
– Ну да, повезло.
– Диана, он не опасен, – настаивал Купер. – Просто видит мир по-другому – не так, как большинство людей. Он просто другой.
– Да-да, Йоркширский Потрошитель тоже был другим. Он псих, Бен.
– Нет, он со странностями, и не более того. Моя мама назвала бы его «слегка чудным».
Фрай фыркнула.
– Ты невероятно странный коп, Бен. Ты на самом деле думаешь, что в этом мире есть люди-ангелы?
– Ну… – ответил Купер, – я подозреваю, он и впрямь немного такой. В определенном смысле.
– Что?
– Неискушенный. Оторванный от реальности. Неземной.
Фрай уставилась на него.
– Эй, тебе что, не встречались в этих краях психи? – поинтересовалась она. – Повсюду можно столкнуться нос к носу с настоящими чокнутыми.
Купер заглянул через ее плечо в газетную статью.
– Они цитируют слова Страйда о том, что «музыка ветра» и древесные скульптуры прогоняют мстительных духов болот.
– Зачем они печатают всю эту чушь?
– Чтобы иметь основание напечатать забавный заголовок: «Искусство жителей карьера – это не просто рок-н-ролл».
– Очень умно. По крайней мере, они не упоминают о прошлом Саймона Бевингтона.
– Да, – сказал Купер, – но, в общем-то, они вполне могли выяснить его историю.
– Все это внимание может заставить нашу парочку покинуть карьер. Не сказала бы, что это будет большая потеря.
– Они нормальные люди. Те самые, которых мы должны защищать.
– О чем ты говоришь?
– Диана, ты что, забыла? Мы же давали клятву: «Я торжественно и искренне заявляю и клянусь…»
– Да, помню.
– «…предотвращать все преступления против подданных и собственности ее величества».
– Бен, ты не понимаешь, что ведешь себя как обычный провинциальный коп, – ты до сих пор можешь повторить слова своей клятвы, хотя после приведения к присяге прошло уже больше двух минут?
– Вполне возможно, на днях мне уже приходилось вспоминать ее.
– Но, черт возьми, какое отношение твоя клятва имеет к этим парням из фургона?
– Я считаю, что им угрожает опасность. Так же как и другим.
– Каким другим?
– Дженни Уэстон и Мегги Крю. Уиллу Личу и его брату, маленькому Дагги. Их матери. Даже их отцу, в определенном смысле. И… ну, другим людям. Мы отвечаем за их безопасность.
– Бен, ты ошибаешься, если считаешь себя рыцарем Круглого стола. В наши дни блестящие доспехи уже не в моде. И ты не сэр Галахад.
– Может, со стороны я выгляжу старомодным и чудаковатым, – покачал головой Купер, – но факт остается фактом: я не смогу жить в мире с собой, если не попытаюсь сделать все возможное для людей, которым нужна защита. Смешно, правда?
И он пошел прочь, отбрасывая ногой небольшие камешки с дороги, так что на носке ботинка осталась белая отметина.
Бен Купер хорошо помнил, как он, еще маленьким мальчиком, снова и снова перечитывал клятву, напечатанную на оборотной стороне отцовского удостоверения. Каждый раз, когда отец был в форме, он просил еще раз взглянуть на удостоверение. Наверное, он ужасно надоел отцу. Но в то время слова этой клятвы казались самыми благородными и значительными в мире. Бен относился к этим словам со священным трепетом, какой только способен чувствовать ребенок, наделенный чересчур богатым воображением. Несмотря на то, что его герой сначала потускнел, а затем и вовсе бессмысленно скончался, эти слова оставили в сознании Бена неизгладимый след. Для чего же он находится здесь, если не для защиты невиновных?
Угроза насилия висела над пустошью, словно низкие облака. Купер слишком часто задавался вопросом о судьбе Дженни Уэстон, о том, почему смерть выбрала именно ее, оставив безжизненно лежать среди камней. Будто мертвый листок – один из тех, что во множестве лежали на пустоши, – жилы ее наполнились ядом, недавно живые ткани стали коричневыми и ненужными. Но было одно отличие: листья приносились в жертву ради нового начала, новой жизни, а смерть Дженни Уэстон не имела такого оправдания.
Купер размышлял также о себе. Неужели он и впрямь стал полицейским из-за отца? Неужели все поступки он совершал, только чтобы превзойти память о герое Эдендейла? Или все-таки люди вроде Дженни Уэстон тоже имели для него значение? Ему очень хотелось верить, что это так. Но не всегда получалось.
Купер не удивился тому, что на этот раз оказанный ему в карьере прием был на двадцать градусов холоднее прежнего. В последние дни Кел и Страйд находились в центре внимания прессы, полиции и, без сомнения, самых несимпатичных представителей общества. Разумеется, этого было достаточно, чтобы они отгородились от мира.
В ответ на стук Купера появился только Кел.
– Вы? Что надо?
– Только один совет, сэр.
– Надо же. Удиви меня, человек.
– Эти предметы… скульптуры, или как вы их там называете. Членоферма.
– Ну?
– Знаешь, сейчас их лучше убрать с глаз куда подальше.
– Это наше приношение Гее – мы пользуемся ее территорией и так выражаем нашу благодарность. Эти подарки мы делаем для нее своими руками. Мы желаем ей плодородия.
– Прекрасно. Но я говорю о другом. Проблема заключается в том, как это выглядит со стороны. Люди могут понять неправильно. И посчитают вашу ферму провокацией.
– Провокацией чего?
– Здесь живет немало людей, чьи взгляды значительно отличаются от ваших. Они просто вас не поймут. Подумайте об этом.
– Ладно. Мы подумаем.
– Вы должны серьезно…
Купер обнаружил, что смотрит на закрытую у него перед носом дверь, где прямо на уровне его глаз были выцарапаны кривые буквы: «Извращенцы».
Вернувшись в машину, Диана Фрай вспомнила, как вздохнула Кэтрин Дайсон на другом конце провода, в Ирландии, когда сообщила, что у Мегги Крю есть дочь.
– Она поймет, что это я рассказала, – говорила Кэтрин, – но не важно, все равно в последнее время она почти не разговаривает со мной.
– Значит, у нее есть дочь?
– Да. Мегги родила девочку. Около двадцати лет назад. Она не хотела этого ребенка. Мег тогда была студенткой юридического факультета. На аборт она не решилась – нас воспитывали в католической вере, – поэтому ей пришлось отдать ребенка в приемную семью: малютка слишком мешала ее карьере.
Фрай вспомнила замечания Мегги по поводу женщин-полицейских и поняла, что, пожалуй, та рассказывала свою собственную ситуацию.
– И Мегги так и не сделала карьеру. В какой-то момент она зашла в тупик, осела в маленьком городке и уже больше не добивалась партнерства в большом городе. К тому же этот городишко находится всего в десяти милях от места, где прошли наши детские годы. Вряд ли она теперь уедет отсюда – у нее сложилась довольно странная связь с этим местом, хотя она и не желает признавать это. Она всегда думала, что здесь останусь я, и когда-то я с ней соглашалась. Но когда достигаешь определенного возраста, начинаешь понимать, что ты не совсем такой, как тебе всю жизнь говорили другие.
– Вы считаете, вашу сестру возмущает бесперспективность ее карьеры?
– Ну, я, конечно, думаю, что она наконец-то начала понимать, что зашла в тупик. Конечно поняла. И когда до нее дошло, что я-то вырвалась отсюда, этот факт сильно возмутил ее. Дело в том, что наши родители остались на ее попечении. Понимаете, после этого она уже не могла уехать – чувство вины стало бы еще больше.
– По-моему, Мегги не похожа на человека, страдающего от чувства вины, – сказала Фрай.
– О, она отлично умеет осудить других людей. Винит всех, кроме себя, за то, что не достигла настоящего успеха, – своих учителей, своих коллег, наших родителей, меня. И всех друзей, которых сумела покинуть. У Мег всегда был трудный характер, а теперь он стал таким колючим, что люди попросту оставляют ее в одиночестве.
– А ребенок? Вы думаете, она чувствует вину перед ребенком?
– А вы сомневаетесь? – уверенно произнесла Кэтрин.
По одной этой фразе Фрай сразу же дополнила созданный ее воображением портрет: вокруг сестры Мегги множество детей, все – маленькие копии Кэтрин, они теребят ее за юбку и тянут ручонки, показывая ей свои сокровища. Фрай невольно кивнула этому ясному образу. Появление каждого нового ребенка сыпало соль на рану Мегги. Как это она сказала на днях в «Дервент Корт»? «Может быть, я однажды проснусь и обнаружу, что у меня все же есть материнский инстинкт».
