— Люблю пошуметь в кварталах, где живут богатеи. Хоть раз отведу душу да пугну их так, чтоб в штаны наложили, а потом пусть себе клянут голодранцев из Вальекаса. Знай наших!
Салдивар хранил молчание, уставившись в одну точку. Он держал скованные руки на коленях и, казалось, втайне ото всех радовался своему положению. Гордость не позволяла мне заговорить первому, однако я не устоял перед искушением.
— Как я посмотрю, вы не очень-то огорчены, — начал я.
— Каждый день совершаются тысячи чудовищных ошибок, — невозмутимо отозвался он. — И ни один человек от них не застрахован. Я стараюсь смотреть на произошедшее с конструктивных позиций.
— Что касается конкретно вас, то тут нет никакой ошибки, — разочаровал я его. — Исполнитель вашего заказа Эхеа признался во всем. По дурости он хорошо наследил и, похоже, не в восторге от перспективы сидеть на скамье подсудимых в одиночестве.
— А, — протянул Салдивар, словно только сейчас понял, о чем идет речь. — Подобные случаи попадают под суд присяжных. Вот почему вы в приподнятом настроении. Конечно, такой громкий процесс: «Миллионер против черни!» Должен вас огорчить: вы примитивный человек, сержант. Предположим, дело дойдет до суда, во что я слабо верю, а дальше? Во-первых, мой адвокат не оставит камня на камне от сфабрикованных вами улик. А во-вторых, судья даст добропорядочным, но жалким филистерам, из которых набирается жюри, следующее напутствие: они могут вынести обвинительный вердикт лишь в том случае, если устранены все сомнения в причастности обвиняемого к преступлению. Простые люди так же невыносимо глупы, как и вы, и так же честно исполняют свои обязанности. Ко всему прочему, данный институт пока еще не прижился в нашей стране, и общество относится к нему с большой настороженностью. Я далек от мысли, будто у присяжных не возникнет желания поднять меня на рога. Обязательно возникнет, но параллельно с ним появятся мучительные угрызения совести, и в результате они отпустят меня на все четыре стороны.
— Я не разделяю вашего увлечения футурологией, — сказал я. — Поживем — увидим. Позвольте дать вам один совет: не спешите трубить победу. За какие-то несколько месяцев нам удалось раскрыть три убийства. Как вы сами понимаете, все это время мы не сидели сложа руки и накопили достаточно материала.
Салдивара растянул губы в неизменной улыбке с оттенком презрительной снисходительности.
— Мне крайне любопытно узнать, какой урожай доказательств вы собрали, — заверил он меня. — Однако держу пари на сто миллионов песет, что вам так и не удалось постичь той единственной духовно-эстетической связи, которая существует между мною и смертью Тринидада Солера.
— Сожалею, но не могу принять ваших условий. У меня нет таких денег, — отклонил я его оскорбительное предложение.
— Не волнуйтесь. Я поделюсь своими мыслями безвозмездно, так сказать, в счет социальных обязательств перед неимущими. И не делайте кислого лица — я же обещал вам все рассказать. Мне нечего опасаться, поскольку вы все равно не найдете им должного применения. Вы читали Томаса де Куинси,[88] сержант? — спросил он со злорадным блеском в глазах.
Я не верил собственным ушам. Этот тип окончательно свихнулся: его, закованного в наручники, везут к судье, чтобы потом отправить в тюрьму, а он разводит философию. Но, пораскинув умом, я решил плыть по течению.
— Мне еще не приходилось встречать преступника, столь обеспокоенного начитанностью следователя, сеньор Салдивар. И я бы добавил — столь отвратительного в своей навязчивости. Судя по всему, вы отказываете мне в эрудиции, но если речь идет об эссе «Убийство как разновидность изящных искусств», то я его читал.
— Неужели читали? И как вам оно?
— Милая чушь, не способная поразить воображения современного человека. Я редко следую его авторским наставлениям.
— Вы просто их недооцениваете, — отчитал меня Салдивар. — Прочтите еще раз и повнимательнее, тогда вы поймете: смерть Тринидада, рассматриваемая как убийство, в котором вы обвиняете меня, до мельчайших деталей соответствует идеальной модели, предлагаемой Томасом де Куинси. В первую очередь жертва отвечает четырем его требованиям — безобидный, ничем не примечательный человеком, еще не старый и с маленькими детьми. Далее сам способ — преступление осуществляется через посредника или цепочки посредников по канонам великого мастера классического убийства, Горного старца.[89] Надеюсь, вы не собираетесь отстаивать тезис, будто я убивал собственными руками.
— Интересно, сколько лет нам впарят, если мы выкинем этого старого пердуна на полном ходу? — осведомилась Чаморро, указав большим пальцем левой руки на Салдивара.
— Хотите, я крутану машину и врежусь в фонарный столб как раз с той стороны, где он сидит, — словно невзначай предложил Доминго. — Польем асфальт маслом, и все сойдет за обычную аварию.
Я, не дрогнув, выдержал взгляд Салдивара. Он буравил меня похотливыми миндальными глазками, уже потерявшими изрядную долю наглости.
— Вижу, вы плохо помните книгу, — атаковал я, не теряя темпа, взятого моими товарищами. — Де Куинси порицает отравление и абсолютизирует прямое физическое насилие. А в случае с Тринидадом Солером и беднягой Очайтой применяли все тот же яд, каким бы софизмом вам ни показалось данное заключение. И девушку убрали с дороги отнюдь не в открытом противоборстве. Убийцы орудовали под покровом ночи, что для обожаемого вами автора является достойной порицания вульгарностью. Вряд ли он одобрил бы подобные методы.
На этот раз Салдивар ответил не сразу. Он едва заметно кивнул головой, и его высокомерное лицо исказила судорожная гримаса.
— Не такой уж вы глупец, — оценил он меня. — По меньшей мере наделены достаточным объемом памяти для хранения гениальных мыслей других. Должен признать, ваши наблюдения скрашивают мне неприятные впечатления сегодняшнего дня. Насколько я вас понял, обвинение не ограничивается одним Тринидадом. Вы пытаетесь повесить на меня совершенно естественную смерть, которая, судя по вашему загадочному описанию, произошла с использованием ритуалов Вуду или чего-то в этом роде. В довершение всего, — девушка. Позвольте спросить: кто она?
— Уже поздно, сеньор Салдивар, — устало возразил я. — И мы здесь не для того, чтобы служить вам развлечением, как уже сказала моя напарница. Нам все ясно: тут и ваши манипулирования судом, и попытки пустить нас по ложному следу при помощи одной из газет, и прочие интриги. Бесполезные маневры — они только осложнят ваше положение.
— Я с вами абсолютно не согласен, — сказал Салдивар, мотая головой. — Вам потребуется нечто более убедительное, чем неправильно истолкованные факты и признания человека, сделанные ради спасения собственной шкуры. Я говорю серьезно, сержант. Подобно де Куинси, чьи моральные установки, очевидно, прошли мимо вас, я совершенно убежден в том, что убийство дело неправедное, а потому недопустимо в принципе. А Тринидад Солер был еще и моим другом. Об остальном я не имею ни малейшего представления.
Я старался понять выражение его лица: на нем читалась смесь обиды, холодной жестокости и едва заметного сарказма. Но ни тонкие прямые губы, ни пустой взгляд не проливали свет на его душевное состояние. Мы катили по шоссе, ведущему в Гвадалахару. Мне было неудобно смотреть на Салдивара с переднего сиденья, и я отвернулся, успев заметить, как за его спиной быстро опускалась осенняя мгла. Когда на тебя вдруг наваливается темнота, хочется взывать к памяти мертвых. И я вспомнил всех троих: непостижимого Тринидада, нежную Ирину и вспыльчивого Очайту. Потом от их имени, хотя находил подобную сентиментальность проявлением слабости, сформулировал вопрос:
— За что, Салдивар?
— Наверняка у вас есть уже готовая версия, — бросил он нехотя.
— Вы правы, — согласился я. — Девушку вы убили, потому что она для вас никто. Очайту — из мелочной гордыни: какой-то мужлан и вдруг осмелился пойти вам наперекор да еще затаскал по судам. Полагаю, вы вдоволь нахлебались повестками и в конце концов решили, что легче его убить, чем подкупать секретарей. В отношении Тринидада у вас было несколько мотивов. В случае вашего молчания я выберу тот вариант, на который мне укажет Эхеа. Даже если он не рассеет всех моих сомнений.
— Сожалею, но ничем не могу вам помочь, — сухо проговорил задержанный. — Думайте сами: воображения вам, слава богу, не занимать. А мне нечего добавить к сказанному, и я буду повторять одно и то же до тех пор, пока меня не отпустят на свободу. Я невиновен.
Салдивар сдержал слово. Когда его отправляли в тюрьму (это случилось незадолго до полуночи после бесплодного допроса и неприятной очной ставки с Эхеа), он продолжал заявлять о своей невиновности и угрожал окружающим расправой все с той же сардонической улыбкой на застывшем лице. Хотя Салдивар и был порядочной сволочью, нельзя не признать тот факт, что он до последнего момента сохранил силу духа и последовательность в поступках.
