— И потому вы насильно привезли ее домой. — Она помолчала, размышляя. — Также, как привезли меня.
Он не сказал ни слова, не шелохнулся, но и не возразил.
— А потом она... умерла. — И опять он ничего не сказал, но это не имело значения. Оба они знали это без слов. Поэтому они и очутились в этом подвале вдвоем, сейчас. — Вы убили ее, Андреа?
— Нет. — И слово это, одинаковое на обоих языках, как выстрел, эхом разнеслось по подвалу. — Нет. Я ее не убивал. У меня никогда не поднялась бы рука... Она сделала это сама. Если б она не буянила в машине...
Она подождала, но ничего больше не последовало. В машине...
— Это из-за наркотика? — спросила она, вспомнив, как улетала той первой ночью и как страшен был этот полет, оканчивавшийся падением. — Наркотика, который вы ей дали?
Он прикрыл глаза и еще плотнее обхватил себя скрещенными руками, словно только так и молено было вернуть себе успокоение.
— Я ошибся с дозой. Дал ей слишком мало. Она проснулась в машине раньше, чем следовало. Мы были на дороге в Казентино, в горах, там кругом обрывы, пропасти. Она начала буянить. Она угробила бы нас обоих. Вот я и добавил ей еще — полный шприц, который держал в бардачке. Трудно было рассчитать, так она отбивалась... — Пауза. — Потом она прекратила драться и заснула. Когда мы вернулись домой, я на руках отнес ее в спальню. Я все время был с ней. Но она не проснулась.
Господи, как, наверно, обрадовался он в то утро, увидев, что я поднялась с постели! — подумала она.
— А как действует этот наркотик? — осторожно спросила она.
Он вздохнул.
— Расслабляет мускулатуру. Наступает как бы паралич. И полная потеря чувств... Пока наркотик не выветривается.
Она глотнула еще воды. Какую же дозу он дал ей? И сколько надо было, чтобы наступила смерть? Но какая бы польза была ему от ее смерти?
— Я не хотел причинять вам зла, — сказал он, потупившись. — Единственное, чего я хотел, чтобы вы немного побыли со мной. Я думал, что так мне будет легче. Я знал, что того, что было, уже не будет. Но когда я смотрел на вас во Флоренции, вы мне казались... ну, как будто вы ищете что-то, новое, другое... Не знаю, как сказать... Я не думал, что у вас есть ребенок.
Она обратила внимание на то, как он это сказал, и вспомнила его удивление в тот вечер, в машине, когда она упомянула о Лили. Обстоятельство это ошеломило его тогда, и даже сейчас он не оправился от этого чувства. Сделав еще глоток, она выпрямилась в кресле. Синяк возле глаза, куда он ударил ее, казалось, вспух и разросся. Наверное, останется шрам, но от этого не умирают. От этого — нет. Лили. Тоска по ней заполняла комнату. Лили. Вот причина, по которой она не могла позволить ему дать себя убить, какую бы усталость ни чувствовала.
— Да. У меня есть ребенок, — размеренно заговорила она, на этот раз по-английски, потому что тут не должно было быть ошибок, а еще потому, чтобы дать ему почувствовать разницу между умершей женой и живой иностранкой. — Не знаю, смогу ли объяснить вам, что это такое. Детей любишь иначе, чем взрослых. Это тоже страсть, да, если хотите, одержимость, но одержимость благая. Выявляющая в тебе не дурное, а самое лучшее. — Она замолкла. Такой огромной казалась ей дистанция между ними, словам не преодолеть ее. Но что остается ей, кроме слов? — Моя дочь прекраснее всех моих любовников, вместе взятых! Искреннее, мудрее, тоньше, духовнее и в то же время телеснее, жаднее и щедрее, ласковее и послушнее всех, кого я знала. Она не старается. Просто такая она есть. В ней словно теплится огонек, штепселя от которого она еще не нашла, горит энергия, перекрывающая сигналы более слабые и подключающая их в свою сеть. Она не боится никого и ничего, и мне так это в ней нравится. Можно сказать, что тут не обошлось без меня. Моя выдержка, моя храбрость. Наверное, родившись, она высосала их из меня. А я и не заметила. Я считала, что так уж вышло, а хорошо ли это или плохо — бог весть. Но в последнее время я стала задаваться вопросом, осталось ли во мне что-то от моего «я». Что-то, не связанное с ребенком.
Она помолчала. Он не глядел на нее. Она даже не знала, слушает ли он ее. Но это было не важно.
— Наверное, и во Флоренцию я прилетела главным образом поэтому. Выяснить, кто и что я без нее. Если буду без нее. Если смогу. Возможно, это вы во мне и почувствовали в тот день в кафе: женщину, измученную обожанием. Как и вы измучены обожанием жены.
С лески, протянутой за его спиной, слетел, отцепившись с защипки, один из снимков и, спланировав, шлепнулся у его ног. Он уставился на снимок, и пальцы его машинально сжались, готовясь его поднять. Умершая все еще определяла каждое его движение и каждый шаг. Он больше не слушал ее. Но она все равно все скажет. Пусть и не для него — для себя.
— Вот поэтому-то мне и надо домой. Потому что теперь я поняла это гораздо лучше. Поняла, что я люблю ее, но кроме нее люблю и себя, что не могу проживать жизнь через другого человека, как бы прекрасно и всепоглощающе ни было бы чувство к нему. И по этой причине и вы должны меня отпустить. Чтобы вам суметь сделать то же самое и для себя, начать жизнь заново, уже без нее, как начну и я, когда вы меня отпустите.
Пока она говорила, он поднял снимок и сейчас держал его в руке, разглядывая. Нет, он не сможет этого сделать, подумала она. Не сможет отпустить ее. Потому что, если отпустит, что у него останется? Бедный малый. Она увидела, как он протянул руку за чем-то, лежащим рядом на столе, и как на свету, падавшем от фотолабораторного фонаря, блеснул кончик иглы.
Аккуратно положив фотографию, он направился к ней, держа шприц за спиной, словно в застенчивости.
Она не шевелилась. Деться было некуда.
Он стоял напротив нее.
— Я не стану причинять вам боль, — сказал он по-итальянски. — Я никогда к этому не стремился.
— Да, — сказала она. — Знаю.
И когда он поднял шприц вверх, она заметила, что он полон.
Она проспала, а он не разбудил ее. Когда она наконец открыла глаза, жалюзи были спущены, а ее часы показывали 3.40 дня. Она заставила себя подняться и с удивлением обнаружила и другие изменения. Комната выглядела чище, поверхности — менее замусоренными. Она прошла в ванную. На раковине лежала лишь ее мочалка и стояла лишь ее зубная щетка. В шкафу рядом с ее брюками висели лишь пустые плечики. У двери одиноко стоял ее новый саквояж. Она постояла возле саквояжа, не совсем понимая, что все это означает.
Когда она позвонила вниз, портье сообщил ей, что постоялец утром выписался, но что номер оплачен до следующего утра. Оставленный конверт она заметила, лишь положив трубку. Конверт был прислонен к настольной лампе сзади, и на нем крупными буквами было выведено ее имя.
Письмо было написано черной ручкой. Она не помнила, видела ли раньше его почерк, но, едва развернув листок письма, поняла, что это от него — почерк крупный, решительный, буквы с легким наклоном. Ей вспомнился давний ее любовник — архитектор, он и человек, для которого визуальный образ слова не менее важен, чем его смысл. Оба из тех, кто привержен красоте в искусстве, но не в жизни. Я не имею ни малейшего представления, что хочешь ты мне сказать, думала она, принимаясь за письмо. Молодец, Сзмюел-Маркус! Не перестаешь удивлять!
Воскресенье, 9.35 утра
Дорогая Анна!
Я целый час пробродил по улицам, думая, как мне быть. Утром я позвонил домой (надо было кое-что проверить), и к телефону подошла соседка. Она сказала мне, что жену забрали в больницу. Случилось это прошлой ночью. Она перебрала наркотика. В больнице говорят, что состояние стабильно и что угроза для жизни миновала, но, судя по всему, я должен быть возле нее. Есть самолет в 12.30, вылетающий из Флоренции. Если выехать сейчас же, я могу успеть.
Не знаю, что сказать тебе. Я не могу тебе лгать, а как сказать правду — тоже не знаю. Существуют вещи, о которых я тебе не рассказывал — касающиеся ее и наших с ней отношений, и это слишком сложная материя, и если бы я стал... да что об этом говорить, сейчас не время. Прости. Ты будешь считать меня полным прохвостом, и это недалеко от истины, хотя и имеются смягчающие обстоятельства, но, опять же, сейчас не время о них говорить. Я подумал было разбудить тебя, чтобы сказать тебе все это, но, наверное, мне не хватило храбрости выдержать твою реакцию. Вот тебе и «кошмарная самоуверенность», которую ты мне однажды приписала, помнишь?
Машину я взял, потому что она на мое имя и мне надо ее вернуть, а кроме того, так я быстрее доберусь до аэропорта. Администратор отеля утверждает, что есть поезд с ближайшей станции, идущий через Ареццо до Флоренции и далее в Пизу, и он пообещал мне научить тебя, куда и как надо добраться, чтобы ты смогла вовремя сесть на этот поезд. Твой билет на имя Анны Ревел будет ждать тебя на столике «Британских авиалиний». Рейс БА 145 в 7.45 утра завтра.
