ее поимкой, таких писклявок и хватает-то на один зуб. Нет, ему хотелось чего-нибудь покрупнее, чтобы зарыться всей мордой в мясо, в жир, в хлещущую кровь, захлебываться и упиваться.
Впереди показалось что-то странное, что-то другое, и он замедлил шаг. Не хотелось бы ему встретиться с той ревущей штукой, из тех, что иногда стоят на двух задних лапах, а иногда на всех четырех, и чьи когти длинные, кривые и острые. Они приходят и забирают твою добычу, потому что они больше тебя и могут порвать тебя, и они не уходят, как на них ни рычи.
Но это что-то не пахло ничем ревущим или рычащим, и вообще не пахло съедобным. Хотя запах был знакомым, он уже чуял его когда-то, но не мог вспомнить, что же это такое. Что-то очень знакомое, а может, это все-таки можно съесть, но нужно быть осторожным, да, очень, очень осторожным. Теперь он шел крадучись, бесшумно ступая мягкими лапами, закрыв окровавленную пасть, все еще чувствуя на языке вкус кролика, а щекочущий ноздри знакомый-непонятный запах становился все сильнее. Этот запах бередил что-то, застрявшее глубоко в мозгу, что-то, что он знал, но не мог вспомнить, что-то, чего ему сильно хотелось.
Да, хотелось. Он потрусил быстрее, уже не так осторожно, потому что хотелось очень, очень хотелось разодрать, разодрать зубами, когтями, разодрать и заползти внутрь, и остаться там внутри в безопасности, навсегда, навсегда.
И вот оно – то, что он преследовал сейчас и в своих снах, но оно его не видело. Оно шло, спотыкаясь, шумно и глупо, значит, он может прыгнуть и вцепиться зубами в тонкую шею, а оно даже не поймет, что он уже здесь.
Оно шло на двух ногах, голова покачивалась высоко от земли, но это даже забавно, не так, как у других лесных зверей, и лап не видно, и шерсти нет, кроме как на голове, да и та странная, желтая какая-то, да и той всего ничего. А все остальное покрыто чужими шкурами, шкурами растений и животных, притворяющихся чем-то совсем другим, но все равно ведь понятно, чем они были прежде.
И все-таки, несмотря на все эти мертвые шкуры, он чуял запах того, что под ними, чуял тепло и кровь, и хотел, хотел, хотел это. Хотел убить, и съесть, и еще что-то, чего он и сам не вполне понимал.
Оно остановилось, оно оглянулось, и он увидел глаза, полные страха, боящиеся того, что прячется в лесу, боящиеся таких, как он, тех, что хотели бы заполучить это существо. А еще он увидел тень, следующую за этой глупой шумной штучкой, которая пахла так знакомо, тень, тянущуюся к ней длинными, длинными, длинными пальцами.
При виде твари с длинными, длинными, длинными пальцами где-то глубоко в горле само собой родилось рычание. Тварь-тень умна; шумная глупая штучка не чуяла тварь, не слышала твари, но он-то видел тварь и понимал, что та собирается сделать с девушкой.
С девушкой. Да. Это девушка; хотя она была не очень похожа на девушку, но он знал, что это так. Тварь-тень хотела девушку, но она ее не получит, потому что девушка принадлежит мне.
Принадлежит мне, принадлежит мне, принадлежит мне, и зовут ее Алиса.
Да, Алиса, и эта тень хочет ее, но не получит, потому что она моя, моя навеки. Я сбежал от нее, а она ищет меня. Я тут немного увлекся запахами и кровью и забыл о ней, но она моя, и теперь я вернусь к ней, потому что она заблудилась в лесу, а эта тень попытается схватить ее. Я должен прогнать тень, эту тварь с длинными пальцами.
Он побежал через лес, бесшумно и стремительно, чтобы девушка, которую звали Алиса, его не увидела, потому что если она увидит его, то заплачет, а он не хотел видеть ее плачущей, он хотел видеть ее улыбающейся. Он остановился на миг, потому что не мог вспомнить, почему улыбка – это хорошо. Это же странно, что девушки показывают зубы, а ты чувствуешь при этом не страх, а тепло. Хотя он-то ничего не боялся, ни эту тварь в чаще, которая преследует его Алису, ни леди в белом, которая обещала ему кровь, всю кровь, какую он только захочет, если только он останется с ней. Но он не мог остаться с ней, ведь он нужен своей Алисе, и тут он снова остановился, остановился в замешательстве, потому что была еще одна девушка, маленькая девочка, маленькая девочка с серыми глазами, и он искал ее. Нет, он не собирался ее есть, хотя в его сознании она отчего-то была связана с кровью, кровью на полу, кровью по всему дому, и его собственным голосом, воющим, воющим, воющим в небеса. Что-то было в его руках, что-то острее и опаснее любых когтей и зубов, что-то, что кусало, резало, рубило, и ох, эта кровь, она так прекрасна, она так ужасна, она повсюду, но что-то не так, потому что она исчезла, не Алиса, а та, другая, они забрали ее, а кролик ведь обещал, что не заберут. Ерунда какая-то, кролики никого не могут забрать. В кроликах нет ничего особенного. Кролики – маленькие шустрые зверюшки, которых едят звери вроде него, и теперь он опять забыл, что делал. Искал что-нибудь вкусное, что-нибудь сытное, что-нибудь большое и жирное, а не костлявое, как тот кролик.
И он потрусил дальше, выкинув из головы тень и девушку, они уже не существовали для него, только запах земли и ветра, только стук копыт вдалеке, это ходит олень, обгладывает кору деревьев, а он голоден, голоден, очень голоден.
* * *
Алиса проснулась от волчьего рычания, ее тело больше не прижималось к другому теплому телу, она лежала на спине, придавленная тяжелыми волчьими лапами, а горячее дыхание волка обдавало ее лицо.
Она не видела его глаз, серых глаз Тесака, но знала, что Тесак где-то там, потому что сон сказал ей, что он вспомнил ее, когда был волком, пускай всего лишь на миг. Потом у него в голове все перепуталось: Дженни, мужчины, которых он убил в ту ночь, когда у него отобрали дочь, и это оказалось для него слишком, и он снова стал волком и забыл об Алисе.
– Но ты там, – тихо проговорила она.
Волк опять зарычал, предупреждающе щелкнув зубами у самого ее носа, но не укусил. Хотя мог бы. Он мог бы загрызть ее прежде, чем она проснулась, вылакать ее кровь, она бы ничего даже не
