Для освещения Эбигейл воспользовалась светящейся палочкой «Крилл», дающей мягкий голубой свет, увидеть который за кустами было практически невозможно. Скотт объяснил, как включить газовую плитку в тамбуре, и пока в пробитом пулей котелке нагревалась вода для замороженных обедов, журналистка достала из рюкзака аптечку. Набрав в шприц отфильтрованной воды, она промыла Сойеру рану, протерла ее йодом и смазала антибиотической мазью, после чего наложила на нее салфетку и перевязала бинтом. Перед едой Скотт выпил три таблетки «Тайленола», и к концу ужина, судя по его глазам, боль начала отступать.
Палочка «Крилл» лежала на полу, бросая на беглецов тусклый голубой свет, отчего их лица выглядели замерзшими и бледными, как у трупов.
Разговаривая о Марии и об отце Эбигейл, предаваясь этим неприятным, болезненным воспоминаниям, они пытались отогнать страх. Сон уже подступил и теперь выжидал, чтобы нанести удар. Фостер взяла бутылку и приложилась к горлышку – чистая, ледяная вода слегка отдавала железом.
– Зная, что случилось на Рейнире, мне не совсем понятно, почему ты снова пошел в горы. По-моему, это почти то же самое, что и возвращение на место трагедии, разве нет? – спросила девушка.
– Для меня вопрос никогда так не стоял. Эти горы, Запад, фронтир – моя первая любовь. Понимаешь, я родился и вырос в Джексонвилле, во Флориде. Там гор нет. До пятнадцати лет западнее Далласа не бывал. Да, видел Дымные, Адирондак… Но это ведь не настоящие горы, а так, большие холмы. Самое интересное в моей жизни случилось на летних каникулах, в июле девяносто третьего, когда отец взял напрокат автофургон и повез всю семью на запад.
Проводник мечтательно закатил глаза.
– Господи! До сих пор помню тот день, когда мы проехали Канзас и оказались в Колорадо. Семидесятая автострада. Равнины. Огромное, необъятное небо. Сухой, высокогорный воздух. Отовсюду звучит Фрэнк Синатра – «Самые хорошие годы». Каждый раз, как вспоминаю то лето, слышу голос Фрэнка. В том путешествии он был нашим саундтреком. – Скотт улыбнулся с легкой грустью. – Никогда этого не забуду – сижу с отцом впереди, катим на запад, и где-то в часе езды от Денвера вдруг вижу над горизонтом что-то вроде облачного фронта. Спрашиваю у отца, что это такое, и он говорит – Передовой хребет Скалистых гор, а то, что похоже на облака, на самом деле снег. Снег в июле! Я такое и представить не мог. И так захотелось на эти горы подняться… На самый верх. Пройти по каждому гребню, узнать каждый кряж… На следующий день мы поехали на Эванс, один из четырнадцатитысячников. Мы с сестренкой играли в снежки на вершине. Это было что-то. С тех пор я без гор не могу.
Скотт наклонился и застегнул «молнию» на внутреннем клапане, а потом они с Фостер забрались в спальный мешок и погасили светящуюся палочку.
– Меня завтрашний день пугает, – прошептала девушка.
– Выйти надо пораньше, пока еще темно. Палатку оставим здесь. Сегодня мы хорошо прошли. До тропы миль шесть или семь осталось.
– Ключи от машины у тебя, так?
– В рюкзаке, в верхнем отделении.
Какое-то время они молчали – дождь шуршал по крыше, навевая сон.
– Иногда мне так хочется оставить его в той пещере, – прошептала Эбигейл.
Сойер притянул ее к себе, и оба закрыли глаза – под усыпляющий шорох дождя и далекий рокот грома.
Эбигейл открыла глаза и посмотрела на часы – 3:48. Дождь не прекратился, и в палатке было темно. Скотт расстегнул «молнию» на спальном мешке – этот звук и разбудил ее. Теперь же он уже почти вылез из мешка.
– Ты что делаешь? – шепотом спросила девушка.
– Терпел, сколько мог, больше нет сил.
– Вот, возьми с собой.
Фостер согнула светящуюся палочку и, когда та вспыхнула, бросила ее проводнику.
– Вот это и есть самое гадкое, – проворчал тот, натягивая флисовый пуловер. – Когда приходится вылезать из теплой палатки посреди холодной, дождливой ночи.
Он еще зашнуровывал ботинки, а Эбигейл уже свернулась в комочек, закрыла глаза и снова уснула.
* * *
Проснулась девушка словно от толчка. Во сне она блуждала по бесконечному лабиринту пещер, переходя из одной в другую, и теперь ей на секунду показалось, что она все еще там, в подземелье, с отцом, и что подъем по узкому лазу, встреча со Скоттом и бегство от Куинна были только сном.
Но теперь этот миг дезориентации прошел. Она была в палатке, в зарослях черемухи, где-то в конце длинной долины. Близился рассвет – девушка уже различала стены палатки и бутылки с водой у своих ног.
Эбигейл протерла глаза. Посмотрела на часы – 4:58. Тихий голос у нее в голове спросил: «Почему здесь нет Скотта?» Она смутно помнила, что просыпалась ненадолго ночью. Наконец ее мысли прояснились, и память о происходящем ночью вернулась. «Скотт вышел больше часа назад. На минутку».
Фостер натянула флисовую кофту и парку, после чего нашла штаны и шерстяные носки – они почти высохли. Одевшись, выбралась из спального отделения в тамбур – клапан Сойер оставил открытым – и высунула голову наружу.
Видно было не много – тесно обступившие палатку кусты так и не отряхнули окрашенные в цвет рассвета листья. Эбигейл продралась через заросли и вышла в осиновую рощу.
Дождь прекратился, ветер стих, но свет был еще слишком жидким, и она даже не поняла, чистое ли небо у нее над головой или оно затянуто тучами.
Тем не менее Фостер попыталась внимательно осмотреться.
– Скотт! – позвала она шепотом. Но тишину вокруг нарушало лишь далекое журчание реки. Лес пах жухлыми листьями, оглушительно хрустевшими под ногами. Ноги в сырых носках уже начали мерзнуть.
Девушка прошла по старому руслу. Может быть, Скотт нарочно отошел подальше от палатки? Тело ее после вчерашнего забега ломило, ноги подкашивались, копчик болел все сильнее…
Через каждые несколько шагов Эбигейл шепотом окликала проводника, но ответа не было. Остановившись в очередной раз, она прислушалась и оглянулась на заросли черемухи, уже едва различимые вдалеке.
– Скотт! Скотт!
Внезапно что-то притянуло ее взгляд. Ярдах в пятидесяти, дальше по старому руслу, как будто промелькнул дрожащий голубой свет.
Журналистка пробежала вперед и остановилась, увидев валяющуюся среди сырых листьев светящуюся палочку.
Что бы это могло значить?
Пытаясь найти объяснение этой странности и представить возможные последствия каждого варианта случившегося, Эбигейл наклонилась и подняла свою находку, а когда выпрямилась, то сразу увидела Скотта, сидящего под покрытой арборглифами осиной с поникшей головой и спущенными ниже колен штанами «Грамиччи». Спереди вся его желтая флисовая толстовка потемнела от крови, вытекшей из жуткого разреза, соединявшего мочки его ушей.
Фостер невольно отпрянула, попятилась и, споткнувшись, упала на землю. У нее перехватило горло, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы дышать. Руки у девушки тряслись, а голос в голове уже просто орал: «Убирайся отсюда, Эбби! Немедленно!»
Неподалеку зашуршали листья. Эбигейл поднялась с земли и снова огляделась. Между деревьев расползались серые сумерки, и осины не спускали с нее настороженных глаз.
И снова шорох листьев. Где-то близко, ярдах в пятнадцати. Звук, ошибочно принятый девушкой за шаги, шел с противоположного конца старого русла. Глядя туда, она поняла – это не шаги, а стук падающих камешков.
А потом первый порыв предрассветного ветерка принес запах ментоловой сигареты.
Приснится же такое, подумала, очнувшись от забытья, Глория Кёртис. Во сне она видела, как проповедник, Стивен Коул, загнал в пещеру вьючный обоз, прокричал что-то вроде: «Все ваше! Навсегда!» и, вместо того чтобы спасти их, снова запер железную дверь.
Глория открыла глаза – в центре пещеры на полу стояла свечная лампа, а ее голова покоилась на коленях Розалин.
Горло от сухости сдавило так, что даже попытка сглотнуть оказалась мучительным испытанием. Язык миссис Кёртис ощущался во рту как некий чужеродный предмет, бесчувственный кусок кожи, распухший и норовящий удушить. Слюна загустела и прогоркла, голова раскалывалась, и шея онемела так, что она не смела даже пошевелиться.
В зловещей, давящей тишине каждый запертый в пещере узник ждал, кто же умрет следующим. Полагаться на собственные глаза, чтобы отличить действительность от фантазмов, Глория уже не могла и поэтому из последних сил цеплялась за те обрывки реальности, в которых была уверена.
Она знала, например, что несколько дней назад три отдельные партии, вооружившись лампами, отправились на поиски воды и что ни одна из них не вернулась.
Знала, что видела, как шестеро шахтеров, обезумевших от голода и жажды, обвинили кузнеца, Мейсона Стетлера, в краже печенья. Трое из них повалили несчастного на пол и прижали к земле, а еще трое притащили из отвала громадный камень и бросили ему на голову.
