– Это еще что за новости? – удивленно спросила Эльза.
– Я не знаю, но Эди очень рад. Если ты приедешь, это будет прекрасный праздник. Пусть хотя бы это…
Эльза молчала.
– Пожалуйста! Эльза, милая, пожалуйста…
Эльза слышала, как Романо всхлипнул.
– Не беспокойся насчет подарков, сага, не создавай себе проблем. Если ты будешь с нами, это будет самым большим подарком.
– Хорошо, – сказала Эльза после долгой паузы. – Я приеду. Я делаю это для тебя, папа. Для тебя и Эди. А она мне до лампочки.
И она положила трубку.
– Элизабетта, сердце мое! – ликовал он по телефону, и голос его был четким и твердым. – У меня контракт на фильм «Второе утро», так он называется. В общем-то это довольно пошлая, слащавая любовная тягомотина, но мне все равно.
– О, как прекрасно! Это значит, что ты приедешь?
– Пока что нет, но уже скоро. Мне еще нужно кое о чем договориться, кое-что застолбить и ждать образцов фильма. Но я потороплюсь, сладкая моя! Может быть, мне удастся приехать на Новый год. Посмотрим.
– Праздновать с тобой Новый год – моя мечта!
– Я попробую. В принципе, весь этот идиотизм я делаю только ради тебя. А где ты будешь на Рождество? У отца и брата в Монтефиере?
– Да. Я, собственно, не хотела, но отец очень просил…
– Конечно, так и сделай! Не будешь же ты сидеть одна в Сиене. А то я буду беспокоиться.
– Без тебя Рождество для меня не праздник.
– Уже немного осталось, а потом я буду у тебя. Лиза, любимая, я целый день думаю о тебе, круглые сутки… А ты? Ты меня не забываешь?
– Нет, никогда! Если бы ты знал, как я тебя… – Голос у нее сорвался, но она почувствовала, что он улыбается.
– Я знаю. Пока, Лиза. Пока. До уже скорого свидания.
После разговора она развила бурную деятельность, пропылесосила всю квартиру и при этом плакала от счастья. Было двадцатое декабря две тысячи четвертого года. В Сиене начиналось холодное серое утро.
Он терпеть не мог, когда Гунда покрывала лаком свои длинные изогнутые ногти, похожие на когти животного. Он казался себе маленьким глупым мальчишкой, причем абсолютно лишним, когда сидел напротив и наблюдал за ней во время лакировки ногтей и ее разговоров по телефону. Она включала и выключала телефон, большим пальцем левой руки с головокружительной скоростью набирала номера на клавиатуре, что его, учитывая длину ее ногтей, всегда поражало, задирала свои изуродованные узловатыми венами ноги на край стола и шумно вздыхала.
– Я никак не могу дозвониться до Кюглера… Возможно, он уже на Мальдивах, хотя сегодня по телефону мы договаривались встретиться.
– Может, между Рождеством и Новым годом ты до него вообще не дозвонишься.
– Может быть, – сердито подтвердила Гунда. – Ну и как этот идиот все это себе представляет? Сдача фильма запланирована на восемнадцатое января, чего бы это ни стоило. Ты сможешь написать музыку за две недели?
– Не-а.
– Ну вот видишь. Ладно, плевать на Кюглера, пойдем что-нибудь съедим. Потом я попробую еще раз. Где-то у меня был номер его домашнего телефона… Если этот тип не отзовется, я позвоню ему домой, даже если после этого он оторвет мне голову.
– Нет.
– Как это «нет»?
– Мы не пойдем обедать, и тебе не нужно звонить ему еще раз. Я уезжаю в Италию. Через два часа отходит поезд. Если я сяду на него, то завтра утром буду в Мюнхене, а вечером в Ареццо.
– Ты что, совсем рехнулся? – Гунда рывком сбросила ноги со стола и разъяренно уставилась на него. – Если мы дозвонимся до Кюглера, то закрепим фильм за собой. И у тебя будет двадцать шесть дней до его сдачи. Этого вполне достаточно. У тебя даже останется время на то, чтобы спеть рождественскую песню «Ihr Kinderlein kommet» [98], набухаться до чертиков и оттрахать свою новую подружку.
– Заткнись, Гунда, а не то я тебе врежу!
На Гунду его слова не произвели ни малейшего впечатления, она уже вошла в раж.
– Не рассказывай мне сказки, Амадеус. Рождество интересует тебя столько же, сколько грязь под ногами. Все дело в маленькой итальянской потаскушке, которая заморочила тебе голову.
Он встал. У него внезапно закружилась голова.
– Я уезжаю. Делай что хочешь, можешь хоть вывернуться наизнанку. У меня нет желания сидеть здесь и ждать, пока великий Кюглер заглотнет рождественского гуся и седьмого января явится из отпуска с катанием на лыжах, чтобы залатать свой фильм старыми известными песнями. Нашли дурака!
– Если ты сейчас уйдешь, то больше меня никогда не увидишь.
– Чао, Гунда! – Он усмехнулся. – И приятного Рождества!
Он вышел из бюро, чувствуя себя так хорошо, как уже давно не чувствовал.
В двадцать два часа пятьдесят минут он сидел в поезде, идущем в Мюнхен, Полностью спокойный, с зубной щеткой, бельем и теплым пуловером в сумке. И без капли алкоголя. Он смотрел на проносящиеся мимо села и города, видел теплый свет за празднично украшенными окнами и время от времени – освещенную вывеску привокзального кафе. Но тоска по Элизабетте была сильнее желания сидеть у стойки бара и пить, борясь с ночью и усталостью. Он с нетерпением ждал той минуты когда через двадцать часов появится перед ней в Монтефиере и увидит, как она сходит с ума от счастья. Может быть, предвкушение этого рождественского сюрприза и не давало ему напиться.
Равномерный стук колес был словно заданным ритмом, и пока он засыпал, в его голове сама собой возникла мелодия.
Эди прыгал и никак не мог остановиться с той самой минуты, как увидел, что Эльза выходит из маленького «фиата», остановившегося перед дверью их дома. Он размахивал руками так, что чуть не падал, верещал от радости, как крыса, попавшаяся в ловушку, и в целом напоминал огромного поросенка.
«Он радуется так, словно я не была здесь несколько лет», – подумала Эльза и поцеловала Эди в безволосую голову. Он счастливо забулькал, засмеялся и принялся вертеться из стороны в сторону, как павлин, который пытается сделать сальто. Романо выскочил ей навстречу, обнял и повел в дом, где возле камина стояла Сара. Бледная, худая и растерянная. Они посмотрели друг на друга. Потом мать подошла, обняла Эльзу, прошептала: «Как прекрасно, что ты приехала!» – и поцеловала ее. Эльза стояла неподвижно, словно окаменев, и позволяла делать с собой что угодно, словно все это ее не касалось.
Сара приложила все старания, чтобы превратить дом в по-рождественски украшенное семейное гнездышко. В воздухе пахло хвоей, на окнах, на столе, на комоде – везде горели свечи. Хотя рождественский мотет Каландрелли звучал очень тихо, он обжег Эльзу болью. Ее мать никогда не любила классическое пение, это была музыка Антонио.
На диване в гостиной сидели Энцо и Тереза. Хотя ему и было очень трудно, но Энцо встал и обнял ее. «Черт возьми, как мне тебя не хватало, дедушка!» – подумала она и прижалась к его груди. Его сердце билось медленно и сильно, и это ее успокоило, потому что ей вдруг стало страшно, что Энцо умрет, а она не успеет сказать, как сильно его любит. Тереза сидела и жевала пряник Эльза поцеловала ее в левую и правую щеку.
– Как твои дела, деточка? – спросила Тереза. Ее голос звучал добродушно, по-рождественски.
– Спасибо, хорошо. Очень хорошо. Все в порядке.
Эльза чувствовала, что сказала многовато, чтобы в это можно было поверить, но улыбнулась бабушке и подумала, что надо было подарить ей новые четки. Конечно, Тереза обрадовалась бы, потому что для нее молиться и перебирать четки было единственным развлечением в эти дни.
Все пили кофе и «Вин Санто» с пряниками, а Эди шумно прихлебывал какао из большой чашки. Он подпрыгивал и дрыгал ногами до тех пор, пока не пролил какао на диван, на скатерть и на пуловер, потому что забыл, что держит чашку в руке, и просто выронил ее. Для него это стало поводом разразиться громким пронзительным смехом, иногда прерываемым визгом.
– Можешь пойти погулять, Эди, если тебе скучно, – сказал Романо подчеркнуто спокойно, а Сара убежала в кухню, чтобы принести ведро и тряпку.
Эди от восторга снова подпрыгнул, сбил со стола свечку, которая подожгла всего лишь одну салфетку, и выскочил из комнаты.
После этого наступило спокойствие. Несколько мирных минут в семье Симонетти. Тереза в порядке исключения молчала, у Сары на лице застыла улыбка. Эльза заметила, что Энцо мучают сильные боли. Его ревматизм прогрессировал все быстрее. Ему трудно было даже встать со стула и пройти пару шагов.
– Что нового в Сиене? – спросил Романо. – Как учеба?
– Я влюбилась, – объявила Эльза. – Но я уже сказала тебе об этом по телефону, а больше пока ничего не хочу говорить.
Около половины шестого Тереза убрала со стола. На улице было уже темно, хоть глаз выколи. Эльза сидела перед полкой и искала какой-то компакт-диск, когда Эди, заливаясь слезами, вбежал в комнату и в полном отчаянии уселся на диван. Кролик, напоминавший тряпку, выпал у него из рук. Он был мертв, но Эди этого не осознавал. Он не понимал, почему кролик лежит без движения, не прыгает и не открывает глаза. Эди тряс его, прижимал к себе и кричал: «Эй, Тигр, проснись!»
