Дрожащими пальцами я искал в кармане стихи. Чувствуя тревогу, я извлек скомканный, много раз сложенный вдвое, и замусоленный лист бумаги, прилипающий к моим потным пальцам.
- Вот… - пролепетал я, вручая ей это, больше не произнеся ничего.
Она развернула лист бумаги и посмотрела на меня. Она мягким и полным нежности голосом начала читать, ее губы формировали слова. Я эхом про себя повторял каждое прочитанное ею слово.
Любовь к тебе чиста,
Как пламя от свечи,
Ярка, как солнца свет,
Сладка, как детский вздох…
И если бы даже мне пришлось произносить эти слова, которые, я знал, были ложью. Потому что моя любовь к ней не была чистой и невинной. Потому что это была страсть, горячая жажда ее тела. Мне хотелось тискать ее в объятьях, придавить ее к стене, к полу, утопить ее в постели…
Моя любовь к тебе,
Как шепот перед сном,
Вечерняя молитва,
Прощение грехов…
Самое худшее из всего, и теперь я это чувствовал, причастность церкви и молитвы ко всему, чего я хотел - какое кощунство. Но, не взирая на все, мне нужно было ей показать, что я - не такой, как все те, кто старался куда-нибудь ее пригласить, кто где-нибудь свистел ей вслед из-за угла. Я старался доказать ей, что я лучше других, несмотря на мои бесстыдные мысли и желания, если опустить все чистое, нетронутое, целомудренное.
Читая стихи, она села на кровать, и я видел по ее шевелящимся губам, что она перечитывала все снова. Ее халат ослаб и распахнулся, снова обнажив соски ее грудей и все, что вокруг них: полное и белое как молоко. Она скрестила ноги, и я увидел красные тесемки, обтянувшие ее бедра. Мои глаза полезли на лоб, а сердце заколотилось в груди, разогнав по венам закипающую кровь.
- Как красиво, - сказала она. В ее голосе царила нежность, когда ее длинные и тонкие пальцы аккуратно складывали лист пожеванной бумаги, и вечная синева ее глаз теперь напоминала не озеро в солнечных лучах, а слезы.
А мои глаза приклеились к ее груди. Смотреть куда-либо еще они были не в силах. И в течение момента великолепия я наслаждался ими, в то время как меня брала за горло неловкость перед ней. Я почувствовал, как мое лицо налилось краской, во рту все стало кислым. И я почувствовал волну нарастающего экстаза и изо всех сил боролся с ним, плотно сведя колени. Она смотрела на меня, стихи все еще были в ее руке. Ее лицо расслабилось и смягчилось. Я наклонился вперед, пытаясь стать маленьким комочком, и, в то же самое время, сдержать этот быстрый, яркий и ужасный всплеск, но безуспешно. Наши глаза встретились, мое тело задрожало в смертной агонии. Такого я еще не испытывал. Это был момент взрыва сладости. Я дрожал так, будто сильные ветры рвали на мне одежду. И, как всегда, затем быстро наступил позор, поток вины, но ужасный как никогда, потому что в это время она за мной наблюдала. И я видел, как в ее глазах отразилась тревога и удивление. Мне не удавалось прочесть, что там было еще - отвращение, страх? - Я увидел, как форма ее рта вдруг стала овальной, и услышал ее голос:
- О, Пол…
Видела ли она пятна на моих штанах?
- О, Пол… - снова сказала она. И печаль заполнила ее голос, и, быть может, не печаль. Обвинение или предательство.
Долю секунды я не мог пошевелиться, я замер, как парализованный, сгорая от стыда и позора, чувствуя у себя в штанах ужасное непомещающееся мое второе «я», пытаясь проглотить влагу, и почти подавившись ею - она стала кислой у меня в горле.
- Мне жаль, - вскрикнул я, отшатнувшись. Слезы ослепили меня, и я уже не мог разглядеть ее через расплывшееся в них пятно. Я рванул к двери, рыдая до головокружения. Я бегом пересек комнату, кухню, салон и выбежал на веранду. Сбежав по лестнице я оказался на улице. Я бежал мимо деревянных трехэтажек, магазинов, церкви, школы…
Почему мне казалось, что я все время от нее убегаю?
-----------------------------------
Омер ЛаБатт.
Он ожидал меня возле торгового центра «Ферст-Нешенел» на углу Четвертой и Механической Стрит. Его ноги твердо вросли в тротуар, руки на бедрах, и с козырька его зеленой в клеточку кепки неподвижно свисали кисточки, которая была надвинута на его глаза.
Мне уже плохо оттого, что я вероятнее всего потерял тетю Розану навсегда, а теперь прямо на следующий день меня встречает на улице мой враг, моя Немезида. Хоть он и стоял на противоположной стороне улицы, я видел его нахмуренный мрачный взгляд. Он еще сильнее надвинул кепку на глаза, и в его унылых, бесцветных глазах не было ни искорки милосердия.
Омер ЛаБатт всегда появлялся передо мной, будто фантом, внезапно и ниоткуда. За пару минут до того я крутился в переулке между двумя пятиэтажными домами на Второй Стрит, которые были самыми высокими зданиями во Френчтауне после собора Святого Джуда, пока не наткнулся на него, ожидающего меня, с руками на бедрах. В другое время он появлялся там, где точно знал, что рано или поздно я туда приду, будь то «Дондиерс-Маркет» или «Аптека Лакира», и встречал меня на выходе чуть ли ни сразу у двери.
Как и сейчас.
Собираясь выйти наружу, я жадно набрал воздух.
Он был старше меня. По крайней мере, мне так казалось. Он был без возраста вообще. Ему можно было дать пятнадцать, девятнадцать или двадцать. Он был невысок, и это подчеркивало ширину его плеч и груди. Правда, со своими мощными ногами бегал он не очень хорошо. Бегом я легко мог оторваться от него, и это каждый раз меня спасало, но кошмар мог стать явью, стоило мне споткнуться и упасть, если он при этом настигал меня.
Но на этот момент, в очередной раз навсегда потеряв тетю Розану, я понял, что мой мир с горя перестал вращаться вокруг своей оси, и встреча с ЛаБаттом мне показалась чем-то второстепенным, и я крикнул:
«Эй, ЛаБатт, почему не пристаешь к кому-нибудь из сверстников?»
Прежде, я никогда еще с ним не разговаривал, даже через улицу. Он не ответил, но его глаза продолжали сверлить меня насквозь. И затем он улыбнулся злобной улыбкой, оголившей его белоснежные зубы.
Я думал, что делать дальше. Это зависело оттого, что предпримет он. Он преследовал меня не каждый раз. Иногда его устраивало лишь то, что он может изменить направление моего движения, заставить перейти улицу, чтобы не пересечь его широкое пространство. Он доминировал везде, в какой бы точке планеты он не появился. Иногда приходилось бежать по улицам, переулкам и по задним дворам.
Немного собравшись с духом и почувствовав под ногами землю, я завопил: «Почему я, ЛаБатт? Что ты от меня хочешь?»
Это была тайна, над которой я долго и безуспешно ломал голову. Хулиган - не дающий мне покоя уже целых три года, и я не мог определить причину - почему? Мы с ним были незнакомы. Я не причинил ему никакого вреда и не знал ни его семьи, ни друзей, если у него такие только были. Однажды он просто появился в моей жизни перед «Аптекой Лакира», наши глаза встретились в фатальном тупике, и в тот момент, изучив те бледно-желтые глаза, мне стало ясно, что он - мой враг, возымевший надо мной власть и желание навредить мне, покалечить и, может быть, уничтожить меня. О нем я ни с кем никогда не говорил, даже с Питом Лагниардом. Но вскоре после той первой встречи мы с Питом увидели его издалека, и я спросил:
- Кто он такой, вообще?
И, как обычно, у Пита нашелся ответ.
- Это - Омер ЛаБатт. Крутой парень. Недавно переехал сюда из Бостона. У него дела с Рудольфом Тубертом.
Этого было достаточно, чтобы я начал дрожать, потому что понятия не имел, что значит: «у него дела…», но Пит продолжал:
- Он оставил школу.
- Каждый когда-нибудь оставляет школу, - сказал я, указывая на правду. Большинство мальчишек и девчонок Френчтауна прекращали учиться в четырнадцать - возраст, который предоставлял юридическое право работать где-нибудь на фабрике или в магазине.
- Да, но он ушел, не окончив пятый класс, - сказал Пит. - В четырнадцать лет…
И осознание этого чуть не убило меня. Можно было бы общаться с кем-нибудь, кто не прошел и половины школы, но хоть как-то восполнил это из жизненного опыта, но перед неоспоримой глупостью я чувствовал себя совсем беспомощным. Попытка сблизиться с Омером ЛаБаттом, чтобы хоть как-то с ним помириться, была подобна встрече в одной клетке с буйным животным.
И вот наши глаза снова встретились, и он крикнул:
- Ты - покойник, Морьё. [moreaux(франц.) - мертвец]
И пошел за мной следом.
Рывком опередив меня и резко затормозив, он перекрыл собой улицу, широко расставив ноги и повернувшись ко мне грудью. Его плечи показались мне шире, чем у кого-нибудь еще.
