Японский офицер лежал без движения, глядя на соперника потускневшими глазами.
Лиам постарался успокоиться, разложить мысли по полочкам. Они с Китано были одни в каюте. Часовой остался снаружи. Наверняка заворожен видом гигантской панорамы ядерного взрыва.
Китано пошевелился. Попытался встать, но упал, ударившись спиной о стену. Тряхнул головой, стараясь привести себя в чувство, сделал новую попытку подняться. Заметил, что баллончик — в руках соперника.
Лейтенант взвесил цилиндр на ладони:
— В нем узумаки, верно?
Китано обмяк, признав свое поражение. Оба молчали. Лиам угрюмо смотрел на пленника в наручниках. Кровь мерно капала из обрубка его пальца, собираясь липкой лужей на полу. Китано истекал кровью. Достаточно подождать еще пять минут, и пленник тихо отчалит в мир иной. Ну и пусть подыхает! Лиам крепко сжал баллончик в руке.
— Чертов ублюдок!
Наконец Китано произнес:
— Убей меня.
— Что?!
— Убей меня. Я хочу умереть. Я не выполнил задание. Прошу, убей меня.
Лиам стоял в одиночестве на палубе «Северной Дакоты». Шел третий час утра.
Он украдкой глянул на маленький цилиндр в руке.
Последние шесть часов лейтенант провел у помощников Уиллогби, производивших опрос и готовивших для Макартура коммюнике с описанием событий, которые привели к уничтожению «Вэнгарда». Во второе коммюнике включили сообщение Лиама о том, что пенициллин способствует полному заражению организма. Уязвимость могла сохраняться неделями, даже годами, узумаки в считанные часы поражал желудочно-кишечный тракт. Заражение могло происходить через фекалии либо желудочный сок, содержащийся в рвотных массах, возможно даже, слюну. Как только грибок проникал в легкие, споры начинали распространяться посредством дыхания. О противоядии, если оно вообще существовало, никто не слышал. Микотоксины атаковали сознание, вызывали навязчивые идеи, галлюцинации и наконец позывы к убийству и самоубийству. Затем грибок добирался до внутренних органов, в которых начиналось кровотечение. Человек сходил с ума за несколько дней. Через неделю — умирал, если не успевал к этому времени убить себя сам. Носитель превращался в ходячую биологическую бомбу замедленного действия и жил ровно столько, чтобы успеть заразить окружающих.
Лиам рассказал, что застал Китано после взрыва раненым, с откушенным пальцем, представив это как попытку покончить с собой через потерю крови.
Они схватились в поединке. Лиам поборол пленного и вызвал подмогу.
Такова была официальная версия событий.
Лейтенант ни словом не обмолвился о латунном цилиндрике, который теперь сжимал в ладони.
«Выброси баллончик за борт, — стучала в голове настойчивая мысль. — Выброси. Отправь его на дно океана.
Бросай же, ирландский дурень!»
Китано пришел в себя в лазарете привязанным к койке. Вокруг — ни души. Лишившийся двух фаланг палец перевязан.
Баллончик пропал. Он ждал, когда явится военная полиция, начнет его допрашивать, пытать, терзать его плоть, пока он не расскажет все, что знал об узумаки.
Ничего подобного.
Против ожиданий его несколько часов кряду бомбардировали вопросами о пенициллине. Ничто иное допрашивающих, похоже, не интересовало. Никто даже не заикнулся о спрятанном в его пальце цилиндре.
Прошло еще несколько часов, и уверенность Китано стала тверже камня — американцы по-прежнему блуждают в потемках. Его тайна все еще не раскрыта. Лиам Коннор ничего им не сказал.
Прошло несколько дней, прежде чем они случайно встретились на палубе. Пленного на пару минут вывели подышать свежим воздухом. Лейтенант стоял у поручней. Они встретились глазами. Коннор едва заметно качнул головой и показал глазами на океан, словно говоря: «Цилиндр выброшен за борт».
Китано кивнул и отвернулся, как бы давая понять: «Ясно, я проиграл, узумаки — на морском дне».
Но в душе Хитоси знал: препарат все еще у Коннора.
ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ГОДА СПУСТЯ
День первый
ПОНЕДЕЛЬНИК, 25 ОКТЯБРЯ
Ползунчики в «саду»
Лиам Коннор был влюблен в Корнелл. Он преподавал в университете больше полувека и в шутку говорил, что умрет где-нибудь на полпути между квадратным двором факультета искусств и Большим красным сараем. Корнелл — химера,[3] член Лиги плюща и Сельскохозяйственной школы штата Нью-Йорк одновременно. Здесь Набоков написал свою «Лолиту», а каракули Фейнмана заложили основы квантовой электродинамики. В то же время фермеры могли проверить в Корнелле пшеницу на заражение головней или заказать вскрытие павшей коровы.
Кампус примостился на склоне холма с видом на Итаку, городок с населением двадцать девять тысяч человек, зажатый в ущелье между двумя скалами. Университет в 1865 году основал миллионер-филантроп Эзра Корнелл, создатель системы денежных переводов «Вестерн Юнион», вольнодумец, считавший, что прикладные науки должны преподаваться так же ревностно, как и классические. Корнелл заработал большие деньги на телеграфе — технологии связи, перевернувшей мир, как спустя полтора века это сделал Интернет. Отец-основатель вложил целое состояние в университет нового типа, совершенно непохожий на обремененные религией и ветхозаветными порядками учебные заведения его эпохи. Эзра Корнелл называл свое детище «учреждением, в котором любой человек сможет обучиться любому делу». Этот афоризм стал девизом Корнелльского университета. С первого дня его существования студентов не разделяли по религии и полу. Первая женщина выпустилась в 1873 году, первый афроамериканец — двадцатью четырьмя годами позже. Лиам гордился университетским наследием, ценил и уважал выходцев из низов. И был уверен в том, что ценность личности определяется отнюдь не чьим-то мнением, а исключительно достижениями этой самой личности. Англичане, например, на протяжении восьми веков считали ирландцев скотами. Лиам об этом никогда не забывал.
Лабораторный комплекс профессора Коннора занимал скромное место в подвале корпуса естественных наук — новенького здания из стекла, стали и камня в самом центре кампуса, в тесном промежутке между залами Рокфеллера и Бейкера. В этот вечер ученый стоял посреди лаборатории, держа в руках серебряный заостренный пинцет пятого размера. Ирландцу шел восемьдесят седьмой год, он был одет в коричневые рабочие брюки, серый свитер и поношенные белые кеды. За шестьдесят лет работы в Корнелле Лиам собрал одну из самых необычных и разнообразных коллекций живых грибов. Он называл ее «ветхий сад». Коллекция состояла из десяти тысяч ячеек размером с почтовую марку, в каждой — определенный вид грибной флоры. Ячейки размещались по принципу квадратной сетки, клетки которой создавали пестрый калейдоскоп желтых, зеленых и серых оттенков, так похожие на ухоженные сельские поля, если смотреть на них с высоты птичьего полета. «Ветхий сад» занимал три массивных, сделанных на заказ стола с крышками из гранита, каждый почти девять футов в поперечнике и полтонны весом. На подсчет всех видов грибов ушло бы несколько часов — чем не свидетельство мощи и разнообразия эволюции.
Каждая крохотная ячейка была помечена буквами и трехзначным номером. В ячейке № HV-324 произрастал Hemilea vastatrix, ржавчинный гриб, поразивший в 1875 году британские кофейные плантации на Цейлоне. За несколько лет он опустошил поля и превратил англичан в нацию любителей чая. Несколькими рядами дальше находился Asppergillus niger, из которого на подъеме опиумной торговли делали курительный опий чанду.
Рядом — Entomophthora muscae, «мушиная погибель», которую очень сложно культивировать. Грибок сначала проникает в нервную систему домашней мухи. Каким-то неизвестным образом он подает мухе команду забраться на самую высокую точку, какую она сможет обнаружить, и отдать там концы, задрав брюшко кверху. Muscae выедает внутренности мухи, потом, используя полую хитиновую оболочку в качестве пускового ствола, выстреливает в воздух миллиарды спор на пагубу другим мухам.
Лиам порылся пинцетом в одной из ячеек, обнажив покрытую серой порослью пластмассовую крышку от бутылки. Он поднес ее слегка дрожащей рукой к свету. Как почти все другие образцы в «саду» Лиама, это был сапробионт, гриб, питающийся мертвечиной. Такие грибы поедали трупы растений и людей. Профессор пытался расширить их рацион. Методом проб и ошибок, применяя генную инженерию, он учил грибы поглощать отбросы современного общества, расщеплять что угодно, от пластмассовых кредитных карточек до кукурузной шелухи.
— Дед, а дед? — позвал Дилан.
Лиам взглянул на рыжего девятилетнего правнука.
— Да?
— Какая разница между слонами и ягодами черники?
— Понятия не имею.
