Ознакомительная версия.
— И что муж?
— Он не знает про мою болезнь, — сказала Стрекоза и прижалась щекой к руке Громова. — Думает, у меня от менопаузы крыша поехала. Если операция удастся, я к нему вернусь. А если нет — ему будет легче. Он ведь и так меня уже как бы потерял.
— Не понимаю. По-моему, это как-то не по-людски.
Никогда бы я раньше не сказала такое человеку прямо в лицо. Но теперь вся моя былая деликатность куда-то подевалась. Известный антропологический факт: у девяносто девяти процентов людей в обстановке смертельной опасности пропадают все навыки цивилизованного поведения. И только один процент продолжает вести себя с достоинством. Я не из этого процента.
— Видно ты, милочка, никогда никого по-настоящему не любила, — отплатила мне Стрекоза той же монетой.
— Брэк!
Громов поднял ладонь жестом рефери, который останавливает боксерский клинч.
— Это Александр Николаевич, — показал он на Черепаха, который мне слегка поклонился, оскалив морщинистую физиономию. — Он тоже ничего не сказал домашним про свою болезнь. Но по другой причине. Хотите рассказать Тоне сами?
— У вас лучше получится. Главное — короче. А то, если начну, сами знаете…
— Знаем, — решительно заявила Стрекоза. — Еще раз я не выдержу.
Черепах засмеялся, комически развел руками: ну вот, видите.
— У Александра Николаевича молодая жена, которую он очень любил…
— А она меня — постольку-поскольку, — подхватил Черепах. — Постольку, поскольку успешен, обеспечен и беспроблемен.
— Алё, мы договорились! — Стрекоза сердито заерзала. — На жалость не давить и к черту подробности!
Гюрза, зевая, полировала ногти хищно-багрового цвета. Баранчик не сводил с подруги жалобного взгляда.
— Довольно обычная история, — с печальной улыбкой сказал мне Громов. — Состоявшийся человек женился на юной красотке. Взаимовыгодный обмен: благополучие в обмен на молодость. Но одна из сторон нарушила соглашение и боится, что партнерша об этом узнает.
— Она меня сразу бросит, — вздохнул Черепах. — Никаких сомнений. Это бы ладно. Она ребенка заберет. Без жены я бы как-нибудь дожил. Сколько мне осталось? Но без дочки не смогу. Каждая минута рядом с ней — это счастье. Умом я понимаю, что девочке лучше от меня отвыкнуть. Что для нее моя смерть будет шоком. Но ничего поделать с собой не могу. И терзаюсь из-за того, какое я эгоистичное дерьмо…
— А что у вас за болезнь? Сколько вам осталось? Это известно?
— В том-то и дело, что неизвестно. Не буду обременять медицинскими подробностями. У меня обнаружили редкую патологию сердечно-сосудистой системы. Я могу умереть через минуту, а могу протянуть еще год или два. Два года жить одному? — Он передернулся. — Нет, этого я точно не смогу.
Я повернулась к Громову:
— Что вы тут можете сделать? Избавить Александра Николаевича от эгоизма? Чтобы он спокойно подыхал в одиночестве?
— Не знаю. У меня пока нет ответа. — Громов задумчиво покачал головой. — Но мы работаем над этим.
— А с вами что? — спросила я молодую пару.
— Со мной всё окей, — сказала Гюрза, наматывая на палец черную прядь. — Химия не помогла. Один врач говорит: месяц, другой: полтора. Плевать. Скорей бы уже. Хорошенького понемножку.
— Зачем же вы сюда ходите, если плевать?
— Из-за него. — Она показала костлявым пальцем на своего кудрявого спутника. У того на глазах выступили крупные слезищи — как в индийском кино. — Сильно психует.
— А что у вас за болезнь? — спросила я тогда парня.
— Я здоров… — Баранчик всхлипнул. Слезы скатились по румяным щекам. — Спасибо…
Это Громов подал ему салфетку.
— Ко мне не так редко приходят подобные пары. И всегда в психологической помощи больше нуждается тот, кто остается.
— Я не останусь! Не останусь! — вскрикнул Баранчик.
Гюрза закатила глаза ко лбу.
— Сделайте уже с ним что-нибудь, Олег Вячеславович!
Вот, оказывается, как звали Громова. Почти что вещий Олег.
— Блин, ты достал со своими истериками! — зашипела желтолицая девица, оскалив мелкие острые зубы. — Вытри сопли!
— «Из мертвой главы гробовая змея шипя между тем выползала», — продекламировала я. — Вы вещего Олега не укусите?
Я же говорила: в моем нынешнем состоянии у меня что на уме, то и на языке. В этом гулком, пустом ощущении свободы от всего на свете, вероятно, был бы своеобразный кайф. Если б не тошнотворный, неотступный, тоскливый ужас, если б не бессонница, если б не сулажиновая зависимость.
— Три стервы на одну комнату будет многовато, — ответила мне Гюрза, но довольно мирно, без агрессии.
Олег Вячеславович трижды хлопнул в ладоши.
— Всё, познакомились. Прошу тишины и внимания! Сегодня поиграем в детскую игру. Каждый из нас в раннем детстве любил вообразить собственные похороны. Как все плачут, произносят трогательные речи, терзаются тем, что нас обижали, и прочее. Было такое?
Кивнули все кроме Гюрзы.
— Я играла по-другому, — заявила она. — Я хоронила бабочек в спичечных коробках. Заживо.
— Тогда с вас и начнем, — ласково улыбнулся ей Громов. — Сейчас будут ваши похороны. Вы умерли, и мы провожаем вас в последний путь. Сначала произнесу речь я, потом остальные.
— Супер. Но если я померла, я лучше лягу. — Неприятная девица составила стулья, улеглась, сложила руки на груди, закрыла глаза — и точно: сделалась самой настоящей покойницей.
— Рит, не надо, а? — жалобно проблеял Баранчик. — Встань, а?
Господи, подумала я. Как меня занесло на это фрик-шоу? Зачем я тут торчу? Почему не уйду к чертовой матери?
Но не ушла.
Мы встали вокруг «усопшей», которая, по-моему, вошла в роль с большим удовольствием.
Громов тихо заговорил:
— Сегодня мы прощаемся с Маргаритой Степановой. Она прожила короткую и красивую жизнь…
Гюрза, не открывая глаз, процедила:
— Только без брехни, окей? А то меня стошнит прямо в гробу.
— …Она прожила короткую и красивую жизнь, — повторил Громов. — Короткая жизнь всегда красива, потому что прерванный в начале полет, надломленный свежий стебель, недозвучавшая мелодия наполняют душу острой печалью, а это сильное и красивое чувство. Наша Рита была ярким человеком и замечательной художницей. Ее дерзкие фотоколлажи заставляли нас то восхищаться, то возмущаться. Думаю, со временем вклад, внесенный Ритой в искусство, оценят не только читатели ее блога, но всё художественное сообщество. Мы с вами видели лишь малую часть Ритиного наследия. Слава богу, у нее есть преданный друг, Леонид Ригель, который собирается открыть большой сайт, где будут собраны и классифицированы все работы Маргариты Степановой.
Баранчик несколько раз кивнул головой. Потом яростно замотал ею. Олег Вячеславович слегка коснулся его руки и продолжил:
— Тяжелая болезнь омрачила последний год Ритиной жизни, превратила ее в суровое испытание. Многих сломили бы такие страдания. Но Рита была сильным человеком. Она не предавалась жалости к самой себе, не мучила окружающих, не теряла достоинства. Несмотря на мучительные процедуры, на слабость, Рита продолжала работать. Она создала два новых художественных цикла, и этот последний период стал расцветом ее творчества. У покойной был трудный, конфликтный характер. Она часто ссорилась с людьми, бывала резкой. Но люди, общавшиеся с ней, в последний год взглянули на Риту по-новому. К сожалению, обычно мы начинаем по-настоящему ценить человека, только когда теряем его…
Он сглотнул, голос дрогнул. Я вдруг поняла, что Громов волнуется — он говорит искренне, он сам растроган.
— …Понимаете, когда человек уходит, после него в ткани бытия остается рваная рана. О масштабе и качестве ушедшего можно судить по размеру и глубине этой раны, по тому, насколько медленно она заживает и большой ли потом образуется шрам. На свете немало людей, исчезновение которых проходит почти незамеченным. Потому что их жизнь была малоосмысленной, и никто по ним горько не заплакал. А смерть Риты стала горькой потерей для многих, очень многих. В блоге у нее были тысячи «френдов», следивших за ее записями и творчеством. За последнее время число тех, кто сострадал Рите, восхищался ею, молился о ее выздоровлении, многократно возросло. Но Рита ушла, и теперь в тысячах душ осталась кровоточащая рана…
На этом прочувствованная речь прервалась, потому что Баранчик с ревом кинулся к «покойнице», сел на корточки и, давясь рыданиями, завопил:
— Марго, Марго! Почему ты не взяла меня с собой? Что я тут один? Как? Они все забудут, для них ты просто блог, а я… Я все равно умру!
Поднялась мощеобразная рука, щелкнула Баранчика по лбу.
— Ты чего, очумел? Перестань меня тискать, больно!
Гюрза приподнялась, злобно оттолкнула скорбящего. Тот шмякнулся на мягкую попу, захлопал глазами.
Это выглядело так комично, что я рассмеялась. Черепах держался за живот и хохотал. Стрекоза скалила неестественно белые зубы. Громов улыбался.
Ознакомительная версия.
