Проповедник остановил коня, спешился и, прихрамывая, держась за раненую ногу и морщась от боли, направился к беглянке.
Девочка села и расплакалась.
– Она меня толкнула, папуля. Толкнула!
Лана упала на колени и принялась разгребать снег. Пальцы ее наткнулись на что-то твердое.
Коул был уже в пяти футах от нее.
Она вырвала руку из снега, но вместо револьвера ее пальцы сжимали замерзший корень. И тут Стивен навалился на нее всем своим весом, и снег и холод впились зубами в каждый дюйм ее обнаженной кожи. Он перевернул ее на спину, и Лана увидела над собой щелочки его безумных глаз и десны цвета вороненой стали. Она закрывалась руками – но мужчина отрывал их от ее лица и тянулся пальцами к ее шее. Сумасшедший проповедник, багровое небо и девочка, с любопытством наблюдающая за всем со стороны, – ничего больше пианистка не видела.
– Иди, Гарриет, подержи коня, – прохрипел Стивен Коул.
– Я хочу посмотреть.
– Иди.
Девочка ушла, и проповедник сдавил Лане горло.
* * *
«Какой поворот?»
Муж улыбается, барабанит по последним двум клавишам, его правая нога прижимает демпферную педаль.
«Помнишь мистера Сейки?»
«Да».
«Говорят, тебя видели с ним два дня назад».
Лана убирает за правое ухо выбившуюся прядку.
«Мы столкнулись на рынке».
«И ты обозвала его мошенником, ругала за…»
«Он не друг тебе, Джон. Он втянул тебя во все это, и… – Лана плачет. – Все из-за него. Ты изменился. Ты уже не такой, каким был до того, как…»
«У тебя острый язычок, Лана. И пускать его против такого человека, как Сейки, не стоило».
«Я говорю правду. Ты проиграл наш дом».
«Я верну его».
Он опускает руку в карман, достает бритву и кладет ее на пианино.
«Как? На какие деньги? Думаешь, тебе позволят играть в кредит? Да они все, наверное, смеются сейчас над тобой…»
«Я же сказал. У меня еще осталась одна фишка, и она лучше любого самородка, любой банкноты».
Муж закрывает глаза, и она думает, что сейчас он потеряет сознание, надеется на это, но он поднимает руку, шарит по верху «Стейнвея», находит между свечами инкрустированную аметистом жеоду, доисторическое яйцо с фиолетовыми кристаллами, которое вспыхивает в свете люстры, когда он бросает его в голову Лане.
* * *
Сереющий мир… багровые и черные взрывы заслоняют небо… нависшее лицо проповедника… «Я умру на этой полянке», – думает Лана и рвет, рвет его сюртук.
– Все кончится через минуту, – сообщает он своей жертве.
Пальцы ее левой руки нащупывают что-то металлическое в его внутреннем кармане…
* * *
Джон сжимает ей горло… мир сереет… черные и багровые пятна взрываются, заслоняются потолок и лицо мужа… я умираю, думает Лана, царапая ему глаза.
«Извини, Лана. Мне нужно вернуться в игру».
* * *
Все цвета вокруг умирают… серое уходит в черное… проповедник извиняется, слезы текут по его лицу, щиплют ее глаза, и где-то, на грани восприятия, далекое вуф и следом нарастающий гром.
* * *
«Я люблю тебя, Лана».
Нечем дышать… паника…
Сознание уходит.
«Тебе нужна помощь, Джон».
* * *
Давление на горло ослабло.
Стивен Коул поднялся. Мир снова расцветился разными оттенками.
Хартман закашлялась.
Проповедник отвернулся, прищурился, глядя куда-то в сторону.
Треск, как будто нестройный ружейный залп… И она вдруг поняла, что это, словно спички, ломаются осины.
* * *
Рот наполнен теплой, жидкой ржавчиной… боль сильнее всех трех выкидышей, вместе взятых… в горле раскаленная лава…
Лана садится… голова у нее идет кругом.
Одна в гостиной… рядом скамья… свет на стенах… и платье, пропитанное кровью, которая течет и течет у нее изо рта.
* * *
Пианистка села.
Проповедник просто исчез, сметенный снежной стеной. И ее тоже куда-то понесло. Она летела, кувыркаясь, и видела то небо, то снег, то снова небо. Видела лошадь, пронзенную расщепленной осиной и взорвавшуюся розовым грибом-облаком. Видела, как срикошетил от валуна Стивен Коул.
* * *
Она залезает пальцами себе в рот и кричит.
* * *
Все остановилось. Воздух наполнился свежим еловым ароматом и запахом рубленого дерева. И Лана с удивлением обнаружила, что видит небо, что не погребена под снегом.
Она сидела, слушая, как колотится ее сердце, шевеля руками и убеждаясь, что они работают, ощупывая ноги…
Она оглянулась на гору.
Лавина перенесла ее на несколько сотен ярдов вниз по склону, усеянному теперь мусором, остатками лесного побоища – перевернутым снегом, всклокоченными елями, поломанными осинами…
Хартман поднялась и долго стояла, прислушиваясь и сжимая в левой руке ключ, который забрала у Стивена Коула, ловя малейшие признаки движения.
Где-то неподалеку под снегом лежит девочка.
Вернулся холод.
Пианистка подняла молодую осину, обломала с нее ветви и медленно двинулась вверх по склону, в сторону поляны, тыча палкой в снег в попытках найти ребенка.
* * *
Но я к Тебе, Господи, взываю, и рано утром молитва моя предваряет Тебя[32].
Стивен Коул лежал в темноте, под снегом.
Для чего, Господи, отреваешь душу мою, скрываешь лице Твое от меня?
Он думал, что не может шевельнуть рукой из-за того, что его придавило несколькими сотнями фунтов снега и деревьев. Так оно и было, но причина его полной неподвижности была в переломах – рук, ног и позвоночника в четырех местах.
Проповедник попытался позвать Гарриет, но снег набился ему в рот.
Я несчастен и истаеваю с юности; несу ужасы Твои и изнемогаю. Надо мною прошла ярость Твоя, устрашения Твои сокрушили меня, всякий день окружают меня, как вода: облегают меня все вместе.
Дышать становилось все труднее, потом каждый вздох стал приносить все более сильную боль, а потом вдохнуть стало и вовсе невозможно.
Перед глазами возникли колонны обжигающего света – фиолетового и коричневого.
Стивен снова попытался позвать Гарриет, чтобы покончить со всеми страданиями, но мысли унесли его на продуваемый ветрами берег в Южной Каролине.
Ты удалил от меня друга и искреннего; знакомых моих не видно.
Он лежал, закопанный глубоко в песок, и задыхался от нехватки воздуха, но слышал, как она зовет его по имени.
А потом случилось чудо: что-то прошло через песок, укололо его в грудь, и Коул улыбнулся, потому что Элинор нашла его. Она откапывала его, и холодный, свежий воздух втекал ему в легкие. И вот он уже увидел небо и Элинор. Она смотрела на него.
Смотрела, но не улыбалась. Вид у нее был сердитый.
Он выплюнул набившийся в рот песок и сказал: «Помоги мне. Пожалуйста, Элинор. Пожалуйста».
Она снова стала закапывать его.
Желтые сосны-пондерозы росли теперь вперемешку с гамбельскими дубами. Туман висел среди деревьев серыми занавесями. Холодный дождь моросил не переставая, и в воздухе стоял запах мокрой хвои. Эбигейл уже час шла через лес, когда набрела на речушку и, упав на колени, зачерпнула полную пригоршню воды, такой холодной, что у нее свело зубы.
После полудня она вышла из долины. Дождь прекратился, и открывшийся девушке пейзаж – широкая, окруженная лесистыми горами равнина, – выглядел как будто знакомым. На верхних склонах, там, где за них цеплялись низкие, темные облака, верхушки деревьев сияли белыми снежными шапками.
Примерно в миле за полем Фостер заметила скальный гребень. Нарисованная Лоренсом карта указывала, что ей нужно было преодолеть его.
Перспектива пересечь открытое пространство представлялась журналистке довольно рискованной, но ничего другого ей не оставалось. Собравшись с духом, Эбигейл рванула через высокую, по колено, траву, рассчитывая, что туман все же укроет ее от опасности. Оставив за спиной полмили, она нырнула за валун и села передохнуть. Во рту у нее пересохло, а стертые подошвы горели, и в ботинки стекала теплая кровь. Высунувшись из-за валуна, девушка бросила взгляд на вход в десятимильную долину, поднимавшуюся до самой Пилы. Бухнул гром. Или выстрел? Эбигейл бросилась на траву. Сердце ее застучало в пропитавшуюся влагой землю.
Остаток пути до конца поля она проделала на четвереньках – из страха и из-за боли в стертых до крови ступнях. Снова пошел дождь. К стертым подошвам добавились сбитые коленки и ладони.
На последние полмили у Фостер ушло около часа, но в конце концов она все же добралась до подножия длинного гребня.
Там она выпрямилась, но, едва пройдя несколько ярдов, поняла, что перерыв в прямохождении не пошел ей на пользу. Каждый новый шаг отзывался еще большей болью, так что ступать приходилось попеременно либо на пятки, либо на пальцы, и она сто раз пожалела, что прошлой ночью, когда была такая возможность, не позаботилась о волдырях и не подложила в обувь какие-нибудь салфетки.
