Еще ступенька, и наконец моя нога нащупала опору. Теперь я смог преодолеть последние ступени.
Когда моя голова появилась над уровнем пристани, я увидел Кори — он лежал лицом на заснеженной земле в нескольких ярдах от места, где стоял. Перед ним сидела Брук, издавая звуки, который я не возьмусь описать. За ними стояла Мэри, яростно крича что-то новому персонажу нашей пьесы.
Это была Кристина с дробовиком Билла в руках.
Упав на доски пристани, я увидел, как подалась назад, к берегу, Кэрол. Поначалу я подумал, что она смотрит на меня, но потом понял, что она уставилась на то, что несколько мгновений назад напугало Тайлера, на что-то, все еще находящееся за мной.
Я осторожно отцепил пальцы Тайлера от своей шеи и поставил его на ноги.
— Беги к мамочке, — сказал я.
Он смотрел на меня — он был слишком испуган. Я вспомнил, как нужно улыбаться маленьким.
— Ну, беги, — повторил я, переполняясь наконец любовью к нему. — Беги к ней. Скорее.
Он помедлил, сделал шажок назад, потом повернулся и побежал по пристани, как исчезающее воспоминание.
Когда он добрался до Кэрол, мимо них в мою сторону пошла Кристина. Выглядела она изможденной, и тут я понял — слишком поздно. Да, она была гораздо более худощавой и высокой, да, она красила волосы, чтобы скрыть рыжину, но она страшно напоминала мне Мэри. Еще я понял, что она смотрится такой же усталой, как хозяйка мотеля в день моего приезда.
— Не оглядывайтесь, — сказала Кристина, подходя ближе. — Пока еще нельзя.
Моя спина горела, а лицу было так холодно, что оно ничего не чувствовало. С другой стороны, появилось ощущение, что я нахожусь в нескольких дюймах от солнца.
Кристина остановилась, не дойдя пары футов. Она протянула руку и провела ногтем по всем царапинам, которые, как я начал чувствовать, загорались у меня на лице.
— Это максимум моих возможностей, — сказала она исполненным печали голосом. — Простите. Я с таким не сталкивалась.
Она пошла назад, и ее тоже, казалось, утягивало куда-то в сторону, в сон, которому я больше не принадлежал.
— Теперь можете смотреть, — разрешила она наконец.
Я повернулся.
Я почувствовал нечто, обитавшее здесь с давних пор. Это место было ему и телом, и домом. Нечто, присутствовавшее в каждом дереве, в ветре, в слякоти, звучало в каждом эхе, падало с каждой снежинкой, сообщало о любом законченном деле, о любой сокрытой тайне, о любом несовершенном поступке и слове, сказанном под этими небесами.
Я знал, что слышал его голос — в самое глухое время худших моих ночей он нашептывал мне на ухо. Я знал, что много лет назад он помогал моему пальцу нажимать на курок, двигал моим языком но вечерам, когда я говорил «да», хотя должен был сказать «нет»… А может, делая все это, я тем самым подпитывал его. Теперь он пах моей кровью, и я узнал этот запах. Я понял, что воспринимал его как запах только потому, что мои органы чувств не представляли, что делать с осознанием присутствия этого существа. Это было нечто, что нельзя увидеть или потрогать, невозможно ударить, победить или оттолкнуть. Поэтому я не пытался.
Я позволил ему пройти через рот и нос, глубоко вдохнул его, зная, что это единственный способ не дать ему добраться до тех, кто стоит позади меня. Все под солнцем следует путем наименьшего сопротивления. Вода течет вниз. Люди совершают грешки. И это существо выбрало человека, который оказался ближе других в пространстве. И этим человеком был я.
На мгновение стало темно, будто исчезли любые различия и все, что было сотворено, сошлось в точку. Я понял, что события, ожидавшиеся сотню лет назад, по-прежнему возможны, а еще — что сегодняшняя ночь останется здесь навечно, на расстоянии мгновения от любой другой ночи. Если кто-то однажды в будущем остановится на этой пристани, я буду здесь, рядом с ним, и он отвернется от меня в тревоге. Я слышал рев медведей, горных львов и существ, которые жили в этих лесах гораздо раньше и чьи кости все еще не обнаружены. Я слышал звук копыт, топоров, слышал, как поселенцы сколачивают хижины, которые теперь давно сгнили. Я снова видел фигуры, являвшиеся мне предыдущим вечером в лесу, но теперь они, казалось, стояли на краю пристани спиной ко мне. Фигуры взрослого и троих детей, с которых капала вода.
У себя за спиной, в том, что называется «здесь и сейчас», я смутно ощущал скорбные крики Брук Робертсон и испытал горькое чувство победы. Остались только лес под ногами и запах, глубоко впитавшийся в мои кости.
Потом фигуры в конце пристани пропали.
Казалось, озеро растворяется за занавесом падающего снега, перестает быть стеной и возвращается в горизонтальное положение. Я почувствовал, что могу отвернуться, что оно больше не притягивает меня, и посмотрел вдоль пристани в сторону берега.
Люди, стоявшие на опушке, исчезли — целиком и полностью, так что у меня возникли сомнения: а приходили ли они вообще или же были всего лишь душами, порабощенными Робертсонами и той силой, которую Робертсоны почему-то представляли от имени города. Кэрол держала на руках Тайлера, и они так прижимались друг к другу, что, казалось, слились в одно.
Мэри исчезла. Кристина сидела на берегу, поддерживая голову руками. Ее рвало, и впечатление было такое, будто у нее сломана спина.
Единственный, кто смотрел на меня, — это Брук.
Она оторвалась от тела брата и выпрямилась. В руке у нее был пистолет. Держала она его с такой легкостью, что я понял: по искусству стрельбы она превосходит Кори.
Она пошла по пристани, быстро преодолев половину расстояния между нами. Шаг ее был тверд, голова — высоко поднята. Я читал в лице Брук все те замечательные сильные качества, благодаря которым люди преодолевали тысячи миль, чтобы поселиться в местах вроде этого. Еще я увидел в ее лице все, что впоследствии было отброшено, потеряно, пожертвовано ради того, чтобы продолжать жить перед лицом этого холода, гор и дождя, увидел пагубу, желавшую одного — остаться здесь в одиночестве и погрузиться в долгие тягучие сны о том, как она стирает нас с лика земли.
Брук начала поднимать пистолет, но тут я услышал голос:
— Хватит, Брук.
Мы одновременно повернулись и увидели шерифа Пирса, который в одиночестве выходил из леса. Его ружье было направлено на нее.
— Хватит, — повторил он. — Больше этого не повторится.
Она медленно опустила пистолет. Скользнула взглядом по Кэрол, а может, и не по ней, а по ребенку, которого та держала на руках.
Потом снова повернулась ко мне и искренне улыбнулась. На мгновение она превратилась в маленькую девчонку, у которой все еще впереди, вся ее счастливая жизнь, осененная благодатью Божьей.
Потом она уперла ствол пистолета себе в подбородок и спустила курок.
Год назад, еще до всех этих происшествий, я вспомнил кое-что из детства. Мне было четырнадцать, мать занималась чем-то на кухне, как всегда, по своим строгим правилам и заведенному порядку, а я сидел за столом и мучил домашнее задание. Отец мастерил что-то во дворе. Радио наигрывало то одну, то другую песню, наконец пошла какая-то незнакомая и не в моем вкусе, и я протянул руку, чтобы перенастроить станцию.
Я замер, обратив внимание на мать. Она стояла у раковины, уставившись невидящим взором во двор. Она повернулась, но совсем немного, словно противясь силе, готовой обратить ее в камень. Вены выступили у нее на висках. Она каждые две секунды сглатывала и постоянно моргала, пытаясь сдержать чувства.
Глядя на нее в недоумении, я понял, что она слушает радио. Песня дошла до последнего куплета, и мне стало ясно: она не должна знать, что я наблюдал за ней. Я перевел взгляд на тетрадку и выждал какое-то время.
Я не поднимал глаз, и когда песня кончилась, мать вышла в коридор. Я услышал, как она откашлялась, как рукав ее блузки скользнул по лицу, по мокрым глазам.
Потом она вернулась в кухню и продолжила заниматься тем, чем занималась до этого. Когда я все же поднял глаза, она вела себя так, будто ничего не произошло, хотя, когда наши взгляды встретились, на ее лице было самое безжизненное и пустое выражение, какое я у нее видел. Оно походило на улыбку мертвеца.
Я был еще мальчишкой и на следующий день забыл обо всем. Я никогда ее не спрашивал, что случилось тогда, и уверен, она все равно бы не ответила, но… что-то похожее произошло со мной в прошлом году, когда я сидел в баре в Портленде, восемь лет спустя после ее смерти. Из музыкального автомата полилась песня, которую я слушал с Дженни Рейнз, и внезапно у меня словно открылись глаза: я стал догадываться, что чувствовал отец, когда закончились наши прогулки, а это невольно стало причиной моего охлаждения к нему и в конечном счете привело к тому, что я связался с плохими ребятами, поступил в армию, и, возможно, завершилось всем тем, что случилось в моей жизни после.
