— Я вижу, что не зря переживал за вас, — сказал Сендзин, взяв ее за подбородок и заставляя посмотреть ему прямо в глаза. — За такого ответственного работника.
* * *
Когда он ее коснулся. Томи почувствовала, что ее ноги подкашиваются. Казалось, она сейчас упадет в обморок. Почему вдруг так жарко стало в кабинете? А потом, когда его губы коснулись ее шеи, она и вовсе перестала дышать. Ее рот раскрылся, ресницы трепетали. Будто издалека донесся его шепот, зовущий ее по имени.
А потом она услышала:
— Пойдем со мной. — Ничего не соображая, она повиновалась, давая ему увлечь себя в коридор, а потом и в кладовку.
Он закрыл за собой дверь. Тусклый свет просачивался сверху из крохотного оконца. Томи чувствовала за своей спиной какие-то полки. Сендзин напирал на нее грудью. Кладовка была такой маленькой, что невозможно было пошевелиться, не то что повернуться.
— Ч-что происходит? — испуганно шептала Томи, хотя ее тело прекрасно знало, что происходит, — еще с того момента, как Сендзин вышел из-за стола.
Она почувствовала его губы на своих, почувствовала, как ее рот открывается, пропуская его язык, — и чуть не умерла от захлестнувшего ее счастья. Господи, думала она, наконец-то это случилось!
Как во сне, она видела, что он лезет ей под юбку, трогает за бедра. Потом он опустился на колени, а Томи все пребывала в таком обалдении, что не могла ни звука издать, ни даже ахнуть, ощущая, как он тянется губами к тому месту между ног, которое само тянулось к нему.
Томи чувствовала, словно она опускается в горячую ванну: ее мышцы расслаблялись от жара, кости словно таяли. В голове теснились смутные мысли о том, как она мечтала об этом моменте, и эти мечты, сейчас становящиеся реальностью, как образы, выплывающие из сумрака ночи, отраженные в треснувшем и облупившемся зеркале, добавляли прелести этому мгновению, родившемуся на пересечении действительности и фантазии. Сколько ночей она лежала без сна, касаясь своего тела рукой и воображая, что это Сендзин касается ее, что вот он рядом, и на ней, и в ней... Как сюрреалистическая дымка, эти образы окружали ее теперь, и она погружалась в эту дымку, как в перину, и ее бедра двигались все быстрее и быстрее.
В этой крошечной, душной кладовке дух ее воспарил. Запах пота и человеческой плоти был слаще всех ароматов Аравии, и она с упоением вдыхала его, выдыхая со стоном восторга. Ее бедра работали все быстрее. Она прижала к себе мокрую голову Сендзина и отдалась уносившему ее потоку. А потом он вошел в нее, и все, что было прежде, показалось пустяком.
Томи не могла насытиться им. Ее руки стянули с него Рубашку, она, как безумная, целовала его в шею, почувствовав на ней загрубевшую кожу, как будто от затянувшейся раны. Пот заливал ей глаза.
Она прижималась лицом к его груди и плакала от счастья, чувствуя, как его плоть заполняет ее всю до конца. Она впивалась зубами в него, обхватив его бедра своими ногами. В этом крохотном замкнутом пространстве было не двое людей, а только одно двуполое существо, сгорающее в безумном пламени страсти.
Когда все закончилось. Томи почувствовала на губах кровь. Его кровь. Она все еще обвивала его руками и ногами, прислушиваясь к стуку двух сердец. Дышать было нечем, но и это ей нравилось. Будто бешеная энергия, которую они развили, использовала весь кислород вокруг. Томи слушала сумасшедший стук его сердца и понимала, что теперь какая-то частица принадлежит ей, и только ей, что бы ни случилось. Что же это за частица? Чувство, эмоция или что-то еще более эфемерное? Не время искать определение для этой стихийной силы, объединяющей их, а время принять ее, как принимают тайну — просто принять к сведению. Как нечто существующее, но не поддающееся логическому объяснению.
И вот тут-то, как тать в нощи, прокралась мысль: что они сделали?
Томи оторвалась от Сендзина, порвав невидимые путы, соединяющие их крепче цемента, и услышала свой собственный дрожащий голос, задающий вслух этот вопрос:
— Что мы сделали?
— Мне кажется, — ответил Сендзин, — мы спасли друг друга.
При данных обстоятельствах и в данное время этот ответ показался ей странным, и она спросила его:
— Что вы имеете в виду? — хотя в душе прекрасно поняла, что он хотел сказать.
— Ведь ты была очень несчастна, Томи, — тихо сказал он.
— Но как вы...? Я никому об этом не говорила!
— Я тоже. — Он произнес это с усмешкой. — Никто ничего не знает об Омукэ Темном, не так ли? Это потому, что и знать-то особо нечего. Моя жизнь пуста, бедна и, в общем, бессмысленна. Она заполнена только работой. — Он протянул к ней руку и коснулся ее, заставив вздрогнуть, как от удара током. — Теперь в ней появилось кое-что еще. Вроде и звезды засияли где-то на краешке мироздания. Луна встает... Может, даже и солнце где-то есть, а, Томи?
— Я... Нет! — она вырвалась и, плечом распахнув дверь кладовки, помчалась по коридору, хватая воздух широко открытым ртом.
В уборной она умылась, стараясь не глядеть в зеркало, как будто боялась, что не свое лицо увидит, а его.
Только сейчас до нее дошел весь ужас ее положения: она оказалась вовлеченной в орбиту жизни человека, который жил по своим собственным законам, как будто выпав из строгой социальной иерархии современной Японии. Одно дело общаться с ним в мире, построенном ее собственной фантазией, и совсем другое — в реальности.
ВЕДЬ ТЫ БЫЛА ОЧЕНЬ НЕСЧАСТНА, ТОМИ. Она снова услышала его голос, обвивающийся вокруг ее горла, как удавка, сделанная из ее собственных волос. Как он узнал? Ведь это была ее тайна.
Реальность потрясла ее. С какой легкостью я отдалась ему, думала она. Потому что он сумел проникнуть в мои мысли и даже самые тайные мечты. Я согрешила, но больше это не повторится. Нет большего унижения для человека, чем заставить его наслаждаться запретным актом. Он специально это сделал, чтобы унизить меня.
А может быть, это и не так, думала она. Сендзин Омукэ — волк-одиночка, которого начальство терпит потому, что он полезен как профессионал, и закрывает глаза на его человеческие качества. Он в душе бунтовщик против всех законов человеческого общества, и поэтому в полиции его никто не любит, но все — даже начальство — побаиваются. Но ситуация может перемениться. Что тогда? Томи вздрогнула от одной этой мысли. Его сотрут в порошок.
Она приказала себе не думать о всех этих ужасах и покинула уборную с такой же поспешностью, с которой вбежала в нее пять минут назад.
* * *
По четвергам Кузунда Икуза обычно засиживался на работе допоздна, и поэтому Барахольщик позволял себе заняться другими делами. Следить за Икузой в эти часы не имело смысла.
Теперь он понял, что это было ошибкой. Перевалило уже за девять часов, а Икуза все еще находился в своем кабинете высотного здания «Ниппон Кейо», где «Нами» снимала целый этаж.
Барахольщик находился внутри здания, проникнув сюда под видом инженера-сантехника и бесследно растворившись в длинных коридорах этажом выше.
Со своего наблюдательного пункта он увидел Киллан Ороши еще до того, как она вошла в комнату Икузы, и сразу навострил свои электронные уши. На ней была коротенькая замшевая юбочка, светлая шелковая блузка, высокие сапожки. Поверх всего этого был накинут прозрачный плащ с пятнами, как у питона. Энергичной походкой Киллан шла по длинному коридору прямо в кабинет Икузы.
За окнами ночной Токио сверкал, как груда драгоценных каменьев. Микроскопические частицы выхлопных газов висели в воздухе, и сквозь эту дымку контуры небоскребов квартала Синдзюку просвечивали пуантилистскими точками, как на полотнах Сера.
Кузунда Икуза не работал. Он ждал Киллан. При ее появлении он отложил в сторону бумаги, которые он чисто механически перекладывал с места на место в течение последних двух часов.
— Зачем тебе надо обязательно вести себя так по-глупому неосторожно? — спросил Икуза, как только она вошла.
— Если бы мой отец узнал про нас с тобой, у него случился бы сердечный приступ, — сказала Киллан и с какой-то блаженной улыбкой на губах прибавила: — Вот здорово бы было!
— Не говори глупостей, — возмутился Икуза. — Ничего хорошего в этом не было бы.
— Тебе не приходится с ним жить, — возразила Киллан. — Он ненавидит мою мать.
— Ты ему очень дорога.
Киллан издала гортанный смешок, от которого в сердце Барахольщика что-то екнуло.
— Ты предпочитаешь думать именно так, потому что ты совратил меня.
Икуза промямлил:
— Иногда я не понимаю твоего юмора, Киллан.
Опять смешок, только еще более откровенно эротический:
— А я вовсе не шучу. И ты прекрасно об этом знаешь, Кузунда. Ты все знаешь.
— И что я нашел в тебе, Киллан?
— Ты прекрасно знаешь что. Прекрасно знаешь. Некоторое время они ничего не говорили, только было слышно громкое сопение Икузы.
— Да, — согласился он через какое-то время слегка хриплым голосом. — Знаю. Но скажи мне, как я, зная о тебе все, ничего не могу поделать с собой?
