В субботу, 25 февраля, меньше чем за неделю до смерти, она написала «ДБ, о/г», а рядом стоял фиолетовый икс. Вам бы надо объяснить мне, что значит о/г (один год? он гений?). Я повернула ежедневник к Ванессе.
— Вы слышали такое имя: Дэнни Блох?
Я рассказала ей все о своих подозрениях насчет вас с Талией, и это ее возмутило, но не шокировало.
Какую женщину может по-настоящему шокировать что-то подобное?
Следующие двадцать минут мы корпели над ежедневниками, помня о времени — мне нужно было спешить обратно на занятия, — и отметили определенные закономерности, вроде переклички между фиолетовыми крестиками осенью и вечерами, когда мы репетировали «Причуды». А затем прорыв: во время октябрьской поездки в Нью-Йорк на оперу стояли три синих и два фиолетовых крестика.
— В той поездке было всего два других парня, — сказала я. — Так что это точно не Омар Эванс.
Я написала для Ванессы два других имени на салфетке: Келлан ТенЙик, который уже умер, и Кван Ли, ныне главный тенор Английской национальной оперы. И рассказала, что видела у фонтана Бетесда.
До сих пор была вероятность, что оба крестика — и синий, и фиолетовый — могли относиться к Робби: один мог означать соитие, другой — минет. Ванесса показала, что это не так. Я стала просматривать 1994–1995 годы, а она — 1993–1994. Затем она стукнула ручкой по столику.
— Вот, — сказала она.
Через все выходные 4–6 марта 1994 года Талия написала: «Лыжная команда уехала в Хеброн». Лыжная команда совершенно точно была в штате Мэн. Но в ту субботу стоял фиолетовый крестик.
— Она ведь не могла поехать с лыжной командой, нет? Я покачала головой.
— Друзьям не разрешалось ездить с лыжниками. Возможно, она могла бы отпроситься к кому-то в гости и… но нет, смотрите, у нее на той неделе была репетиция спектакля.
Слова «Магазинчик тех реп» были написаны гораздо убористей, чем сообщение о лыжном мероприятии Робби, но они там были. К тому же, если бы Талия не пришла на техническую репетицию, важнейший для меня день, когда я всем рулила, у меня бы это точно отложилось в памяти.
— Значит… — сказала она.
Я кивнула.
— Значит.
Ванесса отодвинула ежедневник за старший курс на середину столика.
— Неделя ее смерти, — сказала она. — В среду синий крестик, в скобках. Что означают скобки?
— Может, у нее еще не прошли месячные? — сказала я. — И они… может, это что-то другое, а не секс?
— Может, он его вытащил? — сказала она, и я напомнила себе, что да, Ванесса взрослая и мне не нужно оберегать ее психику.
Я сказала:
— В тот четверг она была с обоими.
— Столько секса, — сказала Ванесса и сухо рассмеялась. — Можете представить, сколько в ней было энергии?
Я покачала головой и сказала:
— У меня такое впечатление — возможно, вам известно об этом больше, — но мое впечатление, что Дэнни Блоха почти не проверяли. В связи со смертью Талии.
Я не знала, как Ванесса воспримет это, не знала, насколько ее может расстроить вероятность того, что дело фактически не закрыто, не запечатано.
Ванесса устремила взгляд куда-то за моим плечом.
— Напомните, сколько ему было?
— Тридцать три, — сказала я. — Женат, двое детей. Он до сих пор преподает.
Ее пальцы потянулись к переносице.
— Господи.
Я сказала:
— Меня беспокоит… То есть все ребята сговариваются, пока их не вызвали на допрос. Вы знаете, как работает сарафанное радио. И я уверена, они все старались выгородить Робби, поскольку к нему, очевидно, полиция была особенно внимательна. Я никогда не думала, что могу знать больше, чем ее подруги. Я считала, раз они показывают на Омара, они знают что-то, чего не знаю я. Но недавно мне пришло на ум, что я могла знать больше. Или по крайней мере что-то такое особенное, что-то важное, и никто меня не спросил.
За кофейной стойкой раздался грохот, а затем пронзительное хихиканье. Ванесса повернулась, и при свете ее лицо показалось еще старше — подавленным, огрубевшим. Внезапно я увидела в ней каждую сестру каждой убитой девушки, которую когда-либо показывали в новостях.
Она снова посмотрела на меня; на лице ее не отражалось ничего, кроме общего ошеломления. Она сказала:
— Я рада, что вы рассказали мне это. Только непонятно, что мне с этим делать.
Я попыталась прочесть по ее лицу, понять, сможет ли она когда-нибудь поставить под вопрос виновность Омара или захочет, чтобы он остался за решеткой навсегда. А может, она чувствовала себя так же, как и я всего несколько дней назад, совершенно сбитой с толку, лишенной всякой определенности? Я сказала:
— Это не должно было свалиться на вас. Они должны были сделать свою работу, следователи, давным-давно. Я имею в виду полицию, а кроме того… у Омара не было хорошей команды защиты. Предполагается, что это следователи защиты проделывают большую часть такой работы, изучают других подозреваемых. Хотя бы для того, чтобы всех успокоить.
Ванесса сказала:
— Мне нужно время переварить это.
Я кивнула.
— Если вы вдруг наткнетесь — в ее письмах или ежегодниках — на что-нибудь от Дэнни Блоха или что-нибудь о нем… Интересно, писал ли он ей, например, летом?
Я заметила, что она меня не слушает. Она сказала:
— Я не ожидала, что из этого что-то выйдет.
— Я не знаю, сможет ли Омар когда-нибудь получить еще одну апелляцию. И не знаю, как бы вы к этому отнеслись. Но если мои ученики продолжат работать над этим, если они раскопают что-нибудь, возможно, что-то в Грэнби, на что следователи не обратили внимания…
Ванесса сказала:
— Я с ним на связи. С Омаром.
Я уже встала и собралась неловко обнять ее на прощание, но тут меня словно придавило к стулу.
— Мне просто терапевт посоветовала, несколько лет назад. Работать над прощением и умиротворением. Я приезжаю раз в месяц в Конкорд увидеться с ним. То есть сперва я ему написала, потом поговорила по телефону, а потом стала… ну, об этом мы не говорим. Он сказал мне один раз, что не делал этого, что почти не знал Талию, и больше мы к этому не возвращались. Мы больше… говорим о наших жизнях. Мои родители не знают. Они бы не поняли.
Я сказала:
— Это поразительно. Не каждая смогла бы сделать что-то подобное, — и добавила, не сдержавшись: — Мои ученики были бы рады поговорить с вами. И с ним тоже.
Она сказала, понизив голос:
— Мне не положено этого знать, и вам определенно не положено, но он сейчас в больнице. По крайней мере был пару дней назад.
Я сказала:
— О. Что-то серьезное?
Она посмотрела на меня как на тупую.
— Их кладут в больницу только если это вопрос жизни и смерти. Я приехала в тюрьму в среду, и эта женщина, с которой я подружилась, эта женщина навещает мужа, она выходила и сказала мне, что на Омара напали и его увезли. То есть она не знала подробностей. Я так переживаю, и ничего нельзя выяснить. Но имейте в виду, вам не положено знать. Наверно, даже его семья не знает или узнает, только когда он вернется в камеру. Перемещения заключенных не…
— Я ничего не скажу.
Неожиданно для себя я поняла, что наши возможности помочь Омару могут быть ограничены во времени. Я привыкла думать, что ему еще жить и жить. Разве он не излучал всегда здоровье? Мне, идиотке, было невдомек, как легко умереть в тюрьме.
Я сказала тонким голосом:
— Может… если вам как-нибудь захочется поболтать с моими учениками, если все обойдется и ему станет лучше (предположим, с ним все окей), может, вам захочется сказать пару слов для подкаста, дать зеленый свет ребятам. Они не пытаются никому усложнить жизнь. Они отличные ребята. — Следующие слова я тщательно подбирала, понимая, что Ванесса, несмотря на свои визиты в Конкорд, все еще считала — если мне не удалось убедить ее в обратном, — что Омар виновен. — Если еще остались какие-то вопросы, возможно, они смогут ответить на некоторые из них.
Она закрыла глаза и легонько кивнула со слабой улыбкой. Это не значило ничего определенного, кроме того, что наш разговор окончен, по крайней мере на сегодня.
