ее руку.
— Он решил скрыть следы. Пошел в сарай, взял канистру с горючим для лампы Коулмана, которую я там хранил, отправился на чердак и облил маслом Тима. Моего сына, который спал. Потом зажег спичку, кинул ее, закрыл дверь спальни и запер. Он сжег Тима заживо. Прямо в спальне.
Но масло горит хуже керосина или бензина. Тима он убил. Тот насквозь промок от масла. Но сгорел только мой мальчик и матрас, на котором он лежал. Не занялись даже занавески.
Он ждал за дверью, пока мой сын не перестал кричать. Пока не воцарилась тишина. Потом спустился вниз. Облил маслом Мэри, лежавшую на кухонном полу, зажег еще одну спичку и бросил на нее, после чего сел в машину и уехал.
Но она… моя жена… она не умерла. Она была жива. Он избил ее, но не убил. Он ошибся. Ошибся насчет этого. Как и насчет того, что с помощью масла сможет сжечь дом дотла и скрыть то, что сделал. Он ошибся во всем. Все это… все это было зря.
Думаю, она очнулась от боли. Ей удалось выбраться наружу, и она каталась по земле, по грязи и траве, пока огонь не погас. А потом ей хватило сил заползти обратно в дом и набрать девять-один-один. Они нашли ее на лестнице, на полпути к спальне Тима. Рэд обезумел от тревоги. Ее халат настолько обгорел, что спекся с кожей. Иногда я гадаю, понимала ли она тогда, в последние мгновения, что Тим мертв. Поэтому ли остановилась.
Она прожила еще пять дней. Так и не вышла из комы. Думаю, это было благословение. Ожоги оказались настолько серьезными, что мне не позволяли даже ее обнять. Но в конечном итоге я ее все-таки обнял.
Он поднялся, подошел к комоду и открыл нижний ящик. Достал фотографию в деревянной рамке. Передал ей.
— Это Тим, — сказал он. — Мой сын.
Она положила фотографию на колени и некоторое время смотрела на нее. Когда подняла голову, в ее глазах стояли слезы.
— Я не понимаю, — сказала она. — Господи, Эв, как ты можешь по-прежнему жить в этом месте? Несмотря на то, что случилось?
Он сел рядом с ней.
— Стены перекрашены, полы отшлифованы, — сказал он. — Ты и не догадаешься, что тут был пожар. Ни на кухне, ни на чердаке. Но я по-прежнему вижу огонь и следы, которые он оставил. Я знаю их форму и размер. Вижу их каждый день. Но это был наш дом. Мой и Мэри. Элли. Тима. Они здесь выросли. Проклятье, это был дом Рэда. Я не позволю отобрать у меня еще и его.
Некоторое время они молчали.
— Так что с ним произошло? — спросила она. — Я имею в виду с Билли.
Он вздохнул.
— Он пытался сказать, что это сделал другой парень. Его друг. Даже что это сделала Кэти Ли Штуц. Так и не признался в содеянном. Но к тому моменту он уже столько выболтал, что на него завели дело. Вся канистра от масла была в его отпечатках.
Я сказал, что поддержу его, несмотря на то что он сделал, если он признается, наконец перестанет врать и расскажет, почему так поступил, почему убил их. Сказал, что он моя плоть и кровь, и я сделаю для него, что смогу. Но он не признался. Не перестал врать. Адвокат убедил его признать вину, но сразу после этого он снова взялся за старое, заявил, что это всего лишь признание, и оно ничего не значит. По сей день он пытается убедить в этом Элли, когда она ему звонит, хотя ей прекрасно известна правда. Я от него отказался. Много лет назад. Он получил два последовательных срока, каждый от тридцати лет до пожизненного. Этого недостаточно.
Она кивнула.
— Значит, у тебя нет сына.
— Верно. Полагаю, в ту ночь я лишился и его.
Она вновь посмотрела на фотографию Тима.
— Такой симпатичный мальчик, — сказала она.
— Он был счастливым мальчиком.
Она вернула ему фотографию.
— Ты чувствуешь себя виноватым, потому что тебя здесь не было?
— Я не знаю, что чувствую.
Он повернулся, убрал фотографию обратно в ящик и закрыл его.
— Тебе завтра нужно на работу? — спросил он.
— Да.
— Найдется время еще на одно пиво?
— Конечно.
— Я принесу с кухни.
Он вышел из спальни, и там, рядом со столом, у кухонной стены, словно черные молнии, были шрамы, которые мог видеть только он, на том месте, где она упала.
На следующий день в полдень он был в магазине. Из-за дождя торговля шла плохо. Позвонил Сэм Берри.
— У проклятого Маккормака длинные руки. А может, у его адвоката, я не знаю. Но Фелпс по-прежнему отказывается возбуждать дело, и я не могу его убедить. Сегодня утром мне позвонили.
— Несмотря на репортаж.
— Несмотря на репортаж.
— А брошенный в мое окно камень? И записка?
— На них нет отпечатков. Нельзя опознать того, кто бросил камень. Это мог быть кто угодно.
— Ни у кого больше не было повода.
— Ты это знаешь, и я это знаю. Суд — другое дело. Мне жаль.
— Мне тоже, Сэм.
Сквозь мутное, забрызганное дождем окно он увидел, как на парковку магазина въезжает автомобиль, новый белый «линкольн-континентал», с включенным ближним светом и быстро движущимися дворниками. Ладлоу не мог разглядеть, кто внутри.
— Ты все равно хочешь подать иск?
— Конечно, хочу, — ответил он.
И подумал, что, возможно, впервые в жизни солгал Сэму.
Дверь машины открылась, и появилась женщина. На ней был коричневый плащ с поясом, облегавший стройную фигуру, а на голове — прозрачный полиэтиленовый шарф. Через окно Ладлоу не мог разглядеть ее лицо. Мгновение женщина стояла возле открытой двери машины, глядя на магазин, потом быстро села обратно и закрыла дверь.
— В таком случае, я этим займусь, — сказал Сэм. — Ты ведь понимаешь, что я не могу сделать это бесплатно, Эв. Но постараюсь не задирать цены. Знаю, ты в деньгах не купаешься.
— Все в порядке, Сэм. Делай то, что должен.
— Я тебе позвоню.
— Спасибо, Сэм.
Он положил трубку и смотрел в окно, как «линкольн» выезжает с парковки под дождем, размышляя о том, каким сухим выдалось это лето и как им теперь пригодится дождь, траве и деревьям, которые смогут напиться легкого, теплого дождя, что не размоет почву и не побьет побеги, но позволит им снова расти, подарит заряд энергии сердцу этой земли, как прошлой ночью женщина по имени Кэрри подарила его сердцу.
Были иные способы разобраться с ситуацией, помимо иска. Сэм сказал,
