— Я вас разбудил, комиссар?
— Я не ложился.
— Я тоже. Ноле нашел второго свидетеля, он учился в одном классе с Франсуазой Шеврон и Эммой. Полчаса назад он застукал Эмму у квартиры одноклассника: она явилась туда собственной персоной с оружием в руках.
— Бывают такие ночи, Вейль, когда люди готовы сожрать себе подобных. Час назад мы арестовали Арнольда Паоле. Это доктор Поль де Жослен. Он собирался прикончить Кромса в доме старика Воделя.
— Потери есть?
— У Кромса изранены руки. Жослен в больнице Гарша с пулей в животе, но жить будет.
— Это вы в него стреляли?
— Соседка. Шестьдесят лет, рост метр пятьдесят, вес сорок кило, револьвер тридцать второго калибра.
— Где молодой человек?
— Со мной.
— Вы везете его домой?
— В каком-то смысле да. Руки так пострадали, что он пока ничего не может делать самостоятельно. Скажите Ноле, чтобы он приказал оцепить дом Франсуазы Шеврон: этим людям надо любой ценой вытащить из болота Эмму Карно и вместо нее утопить мужа Шеврон. Скажите ему еще, чтобы он сорок восемь часов не давал информации о Карно. Никаких заявлений, ни единой строчки в газетах. Завтра в суде рассматривается дело дочери Мордана. Он отдал себя на съедение, так пусть хоть это будет не зря.
— Разумеется.
Кромс протянул Адамбергу окурок, просительно глядя на него. Адамберг раздавил окурок в пепельнице. В профиль, в свете наступившего утра, весь во власти каких-то неотвязных мыслей, с загнутым книзу носом и приплюснутым подбородком, Кромс был настолько похож на Адамберга, что тот удивлялся, как Вейль мог не заметить этого сходства. Жослен называл парня дураком.
— Я выкурил все твои сигареты в Кисельево, — сказал Адамберг. — Те, что ты оставил у меня дома. Все, кроме одной.
— Жослен что-то говорил о Кисельево.
— Это деревня, где в тысяча семьсот двадцать пятом году умер Петер Плогойовиц. Там был устроен склеп для девяти его жертв, в котором Жослен запер меня.
Адамберг почувствовал, как спину обдало ледяным холодом.
— Он говорил об этом, — сказал Кромс.
— Да. Я здорово замерз там. И каждый раз, когда думаю об этом, опять начинаю мерзнуть.
Километра два Адамберг ехал молча.
— Он запер дверь склепа снаружи и заговорил со мной, подражая твоему голосу. Выходило очень похоже. «Знаешь, где ты находишься, придурок?»
— Голос был похож на мой?
— Еще как. «Все узнают, что Адамберг когда-то подло бросил своего ребенка, и узнают, кем стал потом этот ребенок. А виноват во всем ты. Ты, ты».
— И ты подумал, что это я?
— Конечно. Это говорил настоящий подонок. А именно таким ты и казался, когда пришел ко мне. Чтобы изгадить мне жизнь. Разве не это ты мне обещал?
— Что ты делал в склепе?
— Задыхался. До самого утра.
— Кто тебя нашел?
— Вейренк. Он всюду ходил за мной хвостом, чтобы не дать мне поймать тебя. Ты знал об этом?
Кромс посмотрел в окно. Было уже совсем светло.
— Нет, — ответил он. — Куда мы едем? В вашу чертову Контору?
— Ты не заметил, что мы проехали мимо Парижа?
— Так куда?
— Туда, где кончаются дороги. К морю.
— Понятно, — сказал Кромс, закрывая глаза. — А зачем?
— Поесть. Погреться на солнышке. Посмотреть на волны.
— Мне больно. Этот гад сделал мне больно.
— Я смогу опять дать тебе лекарство только через два часа. Постарайся заснуть.
Адамберг затормозил у самого моря, там, где начиналась песчаная дорога. Взглянув на циферблаты своих часов и на солнце, определил время: примерно семь тридцать. Перед ним расстилался пляж, пустынное пространство, на котором сидели стайки молчаливых белых птиц.
Он тихо выбрался из машины. После пережитых им десяти дней адского хаоса неподвижное море и безоблачное небо выглядели как издевательство. И ситуация с Кромсом, тревога и растерянность, разраставшиеся, словно сорняки на куче отбросов, — все это тоже плохо сочеталось с окружающим пейзажем. Вот если бы ночью здесь пронеслась страшная буря, а наутро по небу ползли тяжелые тучи, скрывая от глаз горизонт… Но природа не считается с нашим настроением, и, раз уж она навязывала Адамбергу такую погоду, он согласен был на часок отдаться этой ясности и этому покою. К тому же оцепенелость прошла, он окончательно проснулся. Улегшись на влажном песке, он оперся на локоть. В это время Влад еще был в кручеме. Возможно, он летал под потолком в облаках наркотического дыма. Адамберг набрал его номер:
— Dobro jutro, Влад.
— Dobro jutro, Адамберг.
— Где у тебя телефон? Я тебя плохо слышу.
— Лежит на подушке.
— Приложи его к уху.
— Приложил.
— Hvala. Скажи Аранджелу, что прошлой ночью Арнольд Паоле выбыл из игры. Тем не менее он, как мне кажется, доволен, поскольку истребил пять могущественных Плогойовицев: Плёгенера, Воделя-Плога, Плогерштайн, а также отца и дочь Плоган, в Финляндии. И еще отрезал ноги Плогодреску. Проклятие, тяготевшее над всеми Паоле, потеряло силу, и, по его словам, теперь они могут уйти. Потому что стали свободными. А дерево на холме Хаджгет должно умереть.
— Плог.
— Но остались еще две жеваки.
— Жеваки не опасны. Аранджел тебе скажет, что их надо только перевернуть на живот и они будут зарываться все глубже и глубже, просачиваться, как капля ртути, к самому центру Земли.
— Я не собираюсь брать на себя решение этой проблемы.
— Потрясающе, — зачем-то сказал Влад.
— Обязательно скажи об этом Аранджелу. Ты намерен остаться в Кисилове до конца своих дней?
— Послезавтра я должен работать на одной конференции в Мюнхене. Возвращаюсь на путь истинный, которого, как ты знаешь, не существует и который к тому же вовсе не ведет к истине.
— Плог. А что значит «Loša sreča», Влад? Паоле сказал это, когда его подстрелили.
— Это значит «Не повезло».
Неподалеку, на расстоянии нескольких метров, сидел Кромс и выжидательно смотрел на него.
— Сейчас мы заедем в медпункт, тебе там обработают раны, — сказал Адамберг. — Потом будем пить кофе.
— Что значит «плог»?
— Это вроде капли правды, которая падает с высоты, — сказал Адамберг и пояснил это жестом: поднял руку, потом медленно опустил, словно проводя прямую линию. — Причем падает как раз туда, куда нужно, — добавил он и ткнул указательным пальцем в песок.
— Понятно, — сказал Кромс, глядя на ямку в песке. — А если она упадет сюда, сюда или сюда? — спросил он и ткнул пальцем в песок несколько раз, как попало. — Это будет уже не настоящий плог?
— Думаю, да. Не настоящий.
Адамберг вставил в стаканчик Кромса соломинку и намазал ему масло на хлеб.
— Давай поговорим о Жослене, Кромс.
— Меня зовут не Кромс.
— Это я тебя так окрестил. Учти, что для меня ты родился всего неделю назад. То есть ты — орущий младенец, и только.
— И ты у меня появился всего неделю назад. И про тебя можно сказать то же самое.
— Ну и как ты меня называешь?
— Никак.
Кромс со свистом втянул кофе через соломинку и вдруг улыбнулся — прямо как Влад с его манерой улыбаться, когда этого совсем не ждешь. Может, парня насмешил его собственный ответ, а может — свистящая соломинка. Его мать тоже готова была забавляться в самый неподходящий момент. Поэтому Адамберг и смог заняться с ней любовью у старого моста в Жоссене, когда лил дождь. А Кромс стал плодом этой забавы.
— Я не хочу допрашивать тебя в Конторе.
— Но все-таки допрашиваешь, да?
— Да.
— Ну так я буду отвечать тебе как легавому, потому что для меня все эти двадцать девять лет ты им был и остаешься. Просто легавым.
— Был и остаюсь. Именно этого я и хочу: чтобы ты отвечал мне как легавому.
— Я очень любил Жослена. Я познакомился с ним в Париже четыре года назад, когда он навел порядок у меня в голове. А полгода назад все пошло по-другому.
— То есть?
— Он стал объяснять мне, что я не смогу ничего добиться в жизни, пока не убью отца. Но убью не в прямом смысле, а в образном.
— Я понял, Кромс.
— Раньше отец мало для меня значил. Иногда я думал о тебе, но чаще мне хотелось забыть, что я сын легавого. Про тебя писали в газетах, мать гордилась этим, а я нет. Вот и все. И вдруг в дело вмешался Жослен. Он сказал, что ты — причина всех моих бед, всех моих поражений. Он увидел это у меня в голове.
— Каких поражений?
— Не знаю, — сказал Кромс и опять с шумом втянул кофе через соломинку. — Мне это не так уж и важно. Вроде как тебе — та перегоревшая лампочка на кухне.
— И что посоветовал Жослен?
— Он сказал, что я должен объявить тебе войну и уничтожить тебя. «Очиститься» — так он это называл, словно у меня внутри помойка и эта помойка — ты. Мне его план не особо понравился.
— Почему?
— Не знаю. У меня не хватало храбрости, вся эта чистка казалась мне чересчур трудной работой. А главное, я не чувствовал внутри никакой помойки, не мог понять, где она. Но Жослен говорил, что она точно есть, да еще какая огромная. И если я ее не ликвидирую, нутро у меня сгниет. В конце концов я перестал с ним спорить, это его раздражало, а он был умнее меня. Я слушал его, сеанс за сеансом, чувствовал, что начинаю ему верить. И в итоге поверил по-настоящему.
