швыряет мне великий Бен ван Брунт, всегда считавший себя лучше прочих?
– Это неправда.
Но это была правда. Конечно, мне казалось само собой разумеющимся, что я лучше других. Я же, как-никак, ван Брунт, потомок великолепного Брома Бонса. Кто не считал бы себя на голову выше остальных, если бы происходил из такой семьи? Но я уже не ребенок, глупый и заносчивый. Вся моя спесь исчезла в тот день, когда умер Бром.
Лоб мой покрывается по`том, капли катятся по виску. Я не знаю, что делать. Попытаться бежать? Погонится ли за мной Кристоффель? Что он может мне сделать? Или я – ему? Может, мне просто притвориться, что его вовсе здесь нет, и он исчезнет?
– Не ври, – говорит Кристоффель. – Ты думала, что ты лучше меня. Ты могла помочь мне, вместо того чтобы делать вид, будто меня нет. Ты могла что-нибудь сделать. Например, сказать великому Брому, и он, может, забрал бы меня, и я жил бы с тобой, в вашем большом доме.
Я вспоминаю маленького хулигана Кристоффеля, ребенка подлого и гадкого, и внутри у меня все переворачивается, когда я представляю его у нас дома.
Все мои чувства, должно быть, написаны на моем лице, потому что Кристоффель, кривясь от ярости, тычет в меня пальцем:
– Видишь? Ты думаешь, что я хуже тебя, ниже тебя, что мне там не место. Но есть кое-что, чего ты не знаешь, Бен ван Брунт. Здесь, в лесу, мы все одинаковые. Все приходим к одному концу.
Лицо его меняется. Но нет, это не лицо. Это его голова кренится, кренится в сторону, наклоняется под безумным, невозможным углом, потому что поперек шеи все шире и шире открывается огромная рана. Кровь пузырится на его губах, течет из носа, струится из глаз алыми слезами.
– Ты в точности как я, Бен ван Брунт. В конце этого пути ждет лишь одна участь.
Он смеется, хохочет дико и страшно. Таким звукам не место в этом мире. Потом смех резко обрывается. Он тянется ко мне, и я вижу, что у него нет кистей – руки оканчиваются кровоточащими культями.
– Не бросай меня здесь одного, – говорит он, и голова его покачивается на тонкой полоске кожи. – Не бросай. Я так боюсь.
Я бегу, бегу без оглядки, не выбирая дороги, бегу от боли одиночества в его детском голосе, бегу от вины, твердящей: можно было что-то для него сделать, когда он был жив, и мой собственный юный возраст в те времена – отнюдь не оправдание.
Через некоторое время, задыхаясь, я замедляю шаг, совершенно не представляя, где я, не зная, далеко ли меня занесло. Оглядываюсь, опасаясь, что Кристоффель последовал за мной, но позади только темнота.
«Всадник, – думаю я. – Нельзя отвлекаться на лесных призраков. Мне нужно найти Всадника. Я здесь ради него».
Нож Брома зажат в моей правой руке, и я не убираю его. С ножом в кулаке я чувствую себя лучше, пускай даже он и не защитит меня от призрака.
– Маленькая ведьма.
И снова знакомый голос шипит на меня из темноты, на этот раз справа. Я оборачиваюсь, уже зная, кого увижу.
Дидерик Смит смотрит на меня, глаза его полны ненависти. Он тоже цел, как и Кристоффель, и тоже окружен бледным свечением.
– Проклятая маленькая ведьма. Ты убила моего Юстуса, а потом ты убила меня.
– Нет, – говорю я. – Я не имею никакого отношения к смерти Юстуса.
– Но меня ты убила, не так ли? Ни секунды не колеблясь. Не думая ни о ком, кроме себя. Схватила камень и била меня, била, пока не вышибла из меня дух.
– Ты причинил мне боль. – С тревогой слышу в своем голосе мольбу, желание объяснить, объяснить так, чтобы он понял. – Ты меня похитил. И это ты собирался меня убить.
Слова звучат жалко, я словно защищаюсь. Он прищуривается. Руки его сжимаются в те самые страшные кулаки, которые вреза`лись в мое лицо, разбивая его в кровь.
– Ты заслуживала всего, что получила. Думала, погубишь моего Юстуса и тебе сойдет это с рук, потому что ты ван Брунт? Вы всегда разыгрывали из себя больших шишек, и ты, и твои родители, а больше всех – Бром с Катриной. Всегда они вели себя так, словно деньги позволяли им делать все, что им угодно, притворялись великодушными землевладельцами, совершающими благочестивые деяния и заботящимися о деревне. Но я-то знаю. Знаю, что на самом деле им было плевать, что они только и хотели чувствовать свою важность. И ты вела себя с моим Юстусом точно так же, обращалась с ним как с грязью на своих подошвах.
Я качаю головой.
– Это не так. Это он всегда был жесток ко мне и к Сандеру, и мне приходилось защищаться, защищать от него нас обоих или избегать его, если получалось.
Не знаю, почему мне так хотелось объяснить все Дидерику Смиту, заставить его понять. Он-то ничего понимать не собирался.
– Мой мальчик был не такой! Он был горяч, да, но таким мальчик и должен быть. А вот ты была ненормальной. Где ж это слыхано, чтобы девчонка притворялась мальчишкой, одевалась как мальчишка, обрезала волосы, как мальчишка, носилась где попало, как мальчишка? И люди верили тебе, верили, что ты то, чем не являешься. Это неправильно. Потому-то я и понял: в тебе что-то не так, ты колдуешь втихую.
Мне бы защититься, заорать на него, сказать, что все это не так, но его последние слова остановили меня.
В тебе что-то не так.
Во мне что-то не так. И это не мое желание быть мальчишкой. В этом нет ничего плохого.
Да, во мне есть что-то, чего быть не должно, что-то, существование чего мне было невыносимо с момента обнаружения, что-то, исходившее от самого противоестественного существа, какое только можно вообразить.
Шулер де Яагер, или чем он там был на самом деле, под кожей, которую использовал для маскировки. Шулер де Яагер – мой дед. Его кровь, пускай и разбавленная, течет в моих венах. Что, если сила этой крови каким-то образом причинила вред Юстусу? Может, Дидерик прав и я в ответе за гибель его сына?
Дидерик делает шаг ко мне. Лицо его искажается.
– Все, что случилось, – твоя вина. Юстус. Я. Мой род оборвался из-за тебя. И вы закопали меня в лесу, как пса, как будто я вообще ничего не стою. Вы даже не похоронили меня рядом с сыном.
Лицо его продолжает меняться, кожа пузырится, растягивается, лопается, из открывшихся ран брызжет кровь.
– Ты
