— Как его звали? — спросила она полицейского.
— Кого?
— Старшего сына Руссо.
— Не помню.
— А она помнит.
Дарби медленно вышла в сырой ночной воздух, плачущий дождем. Окрестности заливали сполохи синих, красных и белых проблесковых огней. Улицу блокировали, по меньшей мере, полудюжиной патрульных автомобилей полиции Уэллсли, припаркованных в обоих ее концах, чтобы освободить место для двух карет «скорой помощи», а теперь еще и пожарной машины. Дарби слышала все нарастающий вой ее сирены.
Подъездная аллея, усеянная обломками стекла и гильзами от дробовика, была обнесена полицейской лентой. Из-под смятого капота автомобиля Чадзински курился слабый дымок, что и стало причиной вызова пожарной бригады. Дарби смотрела, как двое патрульных огораживают полицейской лентой мертвое тело, лежащее на газоне. Руки и ноги человека были неестественно изогнуты. Уорнер, глава Отдела Чадзински по борьбе с коррупцией.
«Нет, пожалуй, ее личного эскадрона смерти, так будет правильнее», — подумала Дарби, глядя на пятна крови на изорванной одежде лейтенанта.
Ей нужно было найти тихое, уединенное место, чтобы позвонить Купу. Не глядя по сторонам, словно робот, она пересекла мокрую лужайку и вошла в большой заброшенный сад.
В дальнем его конце между толстыми стволами двух сосен Дарби увидела гамак. То, что надо. Ноги сами привели ее туда. Дрожа от усталости и облегчения, она повалилась на мокрую ткань. Сердце глухо стучало в груди, словно тоже хотело спать.
Тени скользили по траве, залитой светом из окон дома, где горели все огни. Взгляд Дарби устремился к окнам комнаты, стены и пол которой были забрызганы засохшей кровью. Она вспомнила мать, сидящую на краешке больничной койки отца. Шейла держала грубую, мозолистую руку Биг Рэда у себя на коленях и читала вслух стихотворение Дилана Томаса «Не гасни, уходя во мрак ночной», которое знала наизусть. Шейла как раз произносила: «Отец, ты — перед черной крутизной, от слез все в мире солоно и свято», когда доктор отключил аппаратуру жизнеобеспечения. Дочитав стихотворение до конца, мать начала декламировать с начала, глотая слезы и отчетливо выговаривая слова в ожидании, пока тело Биг Рэда умрет.
Когда сирена пожарной машины умолкла и единственным звуком, нарушающим внезапную тишину, стало негромкое урчание двигателя, Дарби вытащила телефон и набрала номер Купа. Он ответил после первого же звонка.
— Господи, Дарби, где тебя черти носят? Я уже целый час пытаюсь тебе дозвониться!
Услышав его голос, она почувствовала, как в груди распрямляется туго сжатая пружина, а из души уходит неимоверное напряжение.
— У тебя все нормально?
— Я в порядке, а вот из-за тебя чуть с ума не сошел от беспокойства. Я получил тот фрагмент разговора. Что происходит? Почему ты мне не перезвонила?
— Я встречалась с отцом Хэмфри.
Куп замолчал. С другого конца линии до нее донеслись голоса и шум.
«Он в аэропорту», — подумала Дарби, и сердце ее забилось сильнее.
— Он мертв, Куп. И Кевин Рейнольдс тоже. Тебе не нужно уезжать.
— Что случилось?
— Я расскажу тебе все. Где мы можем увидеться?
— Я в аэропорту.
— Тебе не нужно уезжать, — повторила она. — И ты, и твоя сестра… вы можете вернуться домой.
— Я лечу в Лондон.
У Дарби перехватило дыхание.
«Не уезжай! — хотелось крикнуть ей. — Ты нужен мне здесь. Рядом».
— Мне пора, Дарби. Последнее приглашение на посадку.
Она слышала печальные нотки в его голосе. Нет, не совсем так. В его тоне явственно прозвучало облегчение. Через шесть часов он будет в аэропорту на другом конце света, в другой стране, где никто не знает его тайны. Где он сможет начать все заново, может быть, даже обрести себя вновь.
— Забронируй билеты на другой рейс, Куп. Я заплачу. Мне нужно увидеться с тобой, перед тем как ты улетишь. Нужно побыть с тобой и поговорить…
— Это ничего не изменит.
— Просто выслушай меня.
Она знала, что хочет сказать, — те самые слова, которые теснились у нее в голове все последние дни, стоило ей увидеть Купа. Но сейчас они почему-то не шли с языка.
«Начни с того, что произошло у него дома».
— Сегодня днем, уже собираясь уходить, ты вернулся…
— Мне не следовало делать этого, — сказал он.
— А я рада, что ты сделал то, что сделал. Я…
«Почему, черт возьми, это так трудно?»
— Я всего лишь хотела сказать… Я…
— Я знаю, — перебил он ее, — Потому что чувствую то же самое, что бы это ни значило.
— Это значит очень много.
«А я была слишком глупа, или слишком испугана, или слишком эгоистична, или все вместе, и еще тысяча других причин, чтобы воспользоваться этим. Но я не хочу, чтобы ты улетал. Мне страшно, я не смогу без тебя жить».
— Если ты чувствуешь то же, что и я, — сказала Дарби, — не улетай.
— Я должен. Я уже давно хотел уйти от всего этого. У меня нет причин оставаться.
«А как же я? Разве меня недостаточно, чтобы ты остался?»
— Мне в самом деле пора, — произнес он.
Дарби крепко зажмурилась.
— О'кей, — выдавила она. — Счастливого пути.
— Прощай, Дарб.
— Прощай.
Негромкий щелчок, и шум аэропорта стих. Куп улетел.
Джейми лежала на каталке в салоне «скорой помощи», оглашающей окрестности воем сирены. Здоровым глазом она следила за тем, как невысокий круглолицый санитар с вьющимися светлыми волосами прилаживает пластиковый пакет для внутривенного переливания у нее над головой. Она попыталась заговорить с ним, но слова застряли в кислородной маске, закрывающей ей лицо.
Физической боли Джейми не чувствовала. Ей сделали какой-то укол, и боль исчезла. А вот тревога осталась. И никакая передозировка не могла снять ее. И еще любовь.
Санитар отодвинулся, его фигура смазалась и исчезла. Его место занял Майкл. Он опустился рядом с ней на колени, и через мгновение Джейми ощутила прикосновение его холодных ладошек. Тревога исчезла, а в сердце поселилось облегчение.
И любовь. Он, конечно, мог быть упрямым негодником, но, боже мой, как же она его любит! Если бы сейчас ей предложили исполнить ее заветное желание, но только одно, Джейми пожелала бы, чтобы старший сын узнал, какие чувства к нему она носит в своем сердце.
Лицо Майкла сморщилось.
— Мне очень жаль, мама.
Ей хотелось снять маску и заговорить с ним, но санитары пристегнули ее к каталке ремнями, так что она не могла пошевелиться.
— Ты… а-а… все… сделал… а-а… правильно, — сказала она, сознавая, что Майкл не может ее слышать. Но ей все равно нужно было произнести эти слова.
— Я хотел сбежать вниз, к телефону, но боялся оставить Картера одного. Я не хотел, чтобы с ним что-нибудь случилось. Иначе ты бы меня возненавидела.
— Горжусь… — пробормотала Джейми. — Горжусь… а-а… тобой.
Майкл начал всхлипывать.
— Он сильно испугался, мама. Очень сильно. А когда ты начала кричать, я зажал ему уши ладонями. И заставил его отвернуться, чтобы он ничего не видел. Я зажал Картеру уши ладонями, но он все равно слышал, как ты кричишь, а потом он начал плакать, и мне захотелось убежать — нам обоим захотелось, — но я продолжал шептать ему, что он должен лежать тихо. Он должен был вести себя тихо, несмотря ни на что, потому что только так мы могли защитить тебя.
Майкл уткнулся лицом ей в колени и сжал ее руку. Она чувствовала, как он вздрагивает от рыданий.
— Я люблю тебя, Майкл. И горжусь тобой.
Джейми повернула голову к санитару, чтобы спросить его, почему он просто сидит здесь, и вдруг увидела, как над плечом брата появилось лицо Картера, мокрое от слез. Вместо приветствия она смогла лишь пошевелить пальцами.
Картер с ногами забрался на каталку. Санитар, слава богу, не стал его останавливать. Картер поцеловал ее в лоб, а потом, свернувшись клубочком, прижался к ней, и короткий ежик его волос щекотал ей шею. От головы сына и всех его шрамов исходил слабый аромат мыла.
Он бережно положил руку ей на грудь. Поцеловал в щеку.
Джейми закрыла глаза. Теперь она могла спокойно заснуть. Майкл и Картер были в безопасности. Ей больше не о чем беспокоиться. Майкл и Картер в безопасности.
— Мамочка?
Она открыла глаза и увидела над собой лицо Картера.
— Мы с Майклом здесь, — сказал Картер. — Ты спи, а когда проснешься, мы все равно будем с тобой.
Она улыбнулась под маской. И Картер улыбнулся ей в ответ. Ее дети. Ее храбрые мальчики.
— Мы никуда не уйдем, мамочка, — пообещал Картер. — Мы не бросим тебя. Ты никогда не останешься одна. Обещаю.
«Это — единственное, что имеет значение. То, ради чего стоит жить. Ради этого чувства, которое ты испытываешь к своим детям. И ничто — даже сам Господь Бог — не сможет отнять его у тебя».
