- Простите, Михаил Германович, - охранник покраснел и вытянулся в струнку, – но это была не та девушка! Не та! Я помню, о ком вы меня предупреждали. О высокой брюнетке с короткой стрижкой. Зовут Кира. Кира Полунина. Очень хорошо помню. Вы и фотографию мне показывали. Но это была не она. Это была другая девушка.
- Другая? – Михаил подошел ближе. – Она представилась?
- Нет. Сказала только, что вы ее очень ждете. Она так одета… ну вы понимаете… Короткая юбка, волосы светлые длинные… Я подумал, что это… Помните, как в прошлом месяце? Вы тоже вызывали девушку… именно в это время. Просили не мешать… Я думал, это тот же случай… Простите меня, виноват! Хотите, я схожу, найду ее?
- Нет, не надо, я сам поднимусь. Наверное, мы с ней разминулись, - сказал Миша. - Вы не волнуйтесь, Алексей, я вспомнил. Я действительно назначил встречу на это время. Заработался, из головы вылетело. Ведь сегодня первое декабря, и я действительно ожидал визита. Я пойду, а вы… – он подмигнул, и улыбнулся, – вы нам не мешайте и ни в коем случае не поднимайтесь.
- Хорошо, Михаил Германович, - серьезно сказал охранник, – ни в коем случае!
Миша вернулся к лестнице, чувствуя, как страх и радость одновременно сводят мышцы спины и ног, делая каждый шаг мучительно трудным.
В безлюдных, слабо освещенных коридорах, которые он проходил один за другим, было очень тихо. Он знал, что она где-то здесь, она пришла за ним. Он помнил, что последний стеклянный ангел, которого она унесла с собой, предназначался ему. И только ему. Она обещала и теперь пришла, чтобы выполнить свое обещание.
У него дрожали руки, было трудно дышать, и он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке и расслабил галстук. Потер горячей ладонью шею и сжал ее, словно приближая тот последний миг, когда молодая длинноволосая женщина подойдет к нему и сделает то, за чем пришла в этот первый день зимы.
Может быть, она позволит ему обернуться и увидеть свое лицо, а может быть, так и останется всего лишь призрачной тенью, исчезающей в то же мгновенье, как только протянешь к ней руки.
Проходя эти пустые коридоры, эти мраморные лестничные пролеты и огромные холлы, он не задавался целью найти ее. Он знал: это ни к чему. Она сама найдет его, а ему остается только ждать. Ждать ее приближения.
Сегодня ровно год с того дня, когда он, привязанный к стулу, последний раз почувствовал ее губы на своих губах. Если бы снова можно было вернуться в тот день… все повторить… Он сказал бы ей то, что не успел сказать тогда…
Он вошел в свой кабинет и, не включая света, снова сел в кресло у окна. Внизу все так же переливался, мерцая огнями, город, пересеченный линиями автострад, расчерченный квадратами площадей и скверов.
Миша ждал, прислушиваясь к тишине, бесконечной и камерной, как ночь за стеклом, таким прозрачным, что казалось: его нет, что оно иллюзия, и что стоит немного подастся вперед, и тут же сорвешься и полетишь в эту фиолетовую ночь, в этот сверкающий, бурлящий неоном котел.
Прошло совсем немного времени, - несколько секунд или несколько часов, - и вот в темной всепоглощающей тишине он услышал шаги. Тихие и легкие. Ее шаги - он знал это точно. Она пришла за ним. И принесла с собой фигурку стеклянного ангела. Последнего ангела, предназначавшегося для ее последнего дела.
Он замер. Он не думал больше ни о чем, только о ней. О ее руках, которые сейчас к нему прикоснутся, о ее губах, которые, может быть, прижмутся к его губам. Как в тот день, когда он видел ее в последний раз… первый день прошлогодней зимы…
Ничего больше не существовало в целом мире. Только она. И звук ее шагов у него за спиной.
Но внезапно этот звук, гулко отзывающийся в пустом здании, стал затихать и постепенно исчез, словно растаял. Напрасно он прислушивался, сдерживая в себе желание вскочить, побежать, догнать.
Нельзя этого делать, уговаривал он себя, нельзя бежать за ней. Если он это сделает, он окончательно ее потеряет. И он ждал, все еще надеясь, что она вернется.
Она не вернулась, и он почувствовал, как вязкая тишина снова обступает его со всех сторон. Устало прислонившись лицом к стеклу, он закрыл глаза.
Он так долго хотел этого, так долго ждал… но ничего не случилось… Она не дошла до него всего несколько шагов. Она не захотела… Она снова оставила его одного. В этой пустоте, в этой бессмысленности. Среди сотни вопросов, которые он задавал себе, и не мог найти ответа.
И в эти несколько минут, оцепенело зависших между его прошлым и его настоящим, он принял окончательное решение. Он будет терпелив, он будет ждать столько, сколько нужно. И, может быть тогда, - подумал он, с надеждой всматриваясь в заоконный сверкающий город, - может быть тогда, он, наконец, дождется того, чего ждет так долго. Прикосновения теплых рук на своей шее и гладкой прохладности стекла в своей ладони. И того мгновенья, когда стеклянный ангел с золотыми весами в правой руке коснется его своим прозрачным легким крылом. Коснется и не улетит. Останется рядом. Надолго. Навсегда.
Вглядываясь в темноту за окном, он крепко задумался, и не сразу заметил, как на его плечи опустились легкие, но сильные руки. Он хотел повернуть голову и взглянуть в лицо, наклонившееся над ним, но не успел.
Кресло, придвинутое к окну, все больше погружалось в темноту, заливающую, словно чернила, пространство по ту сторону оконного стекла. Город устало гасил огни и затихал в ожидании скорого утра. Резкий порыв ледяного ветра внезапно разорвал надвое рыхлую дымчато-серую тучу как раз в том месте, где на десятом этаже зеркально-бетонного гиганта у самого окна стояло кресло. И на мгновенье яркий отблеск луны, вдруг показавшейся в этой небесной расщелине, осветил и само кресло, и человека, сидящего в нем, и фигурку стеклянного ангела, бережно покоящуюся на раскрытой ладони.
Этот парень напротив не сводит с нее глаз. Смешной… Совсем молодой еще, наверное, и двадцати нет. Щетина только-только начинает пробиваться сквозь нежную мальчишескую кожу. Совсем как у Ромки… В ту ночь, когда она видела его в последний раз.
Зал ожидания наполнен людьми. Живыми, живыми людьми. А она все грезит о мертвых, любит мертвых, служит мертвым. Тем, кто давно уже превратился в прах. В туман, похожий на тот, что стелется мутным невесомым облаком по взлетному полю аэродрома.
Огни самолетов дрожат и расплываются пятнами то ли от тумана, то ли от слез. А мертвецы, любимые мертвецы, все тянут к ней руки, все зовут ее сквозь туман, не отпускают.
Она пытается удержать в памяти их лица, их голоса. Но с каждым днем их образы все больше тускнеют, все больше покрываются туманом.
Тот парнишка напротив все глядит на нее. И неудивительно. Она научилась быть красивой. Такой же, как Яся. Научилась так же говорить, так же двигаться, так же улыбаться. И одевалась она все эти годы не так, как одевалась бы Надя - скромная детдомовская девочка, а так, как одевалась бы Яся, на которую всегда оборачивались мужчины. И часто в зеркальном отражении, особенно если на ней был светлый парик, она видела не себя - не детдомовскую девочку Надюшу Ермилову, не следователя прокуратуры Жанну Александровну Разумовскую, а погибшую много лет назад подругу. Ясю, Ясеньку, Ядвигу Войтковскую.
Ей нравилось примерять на себя образ Яси, особенно в те дни, когда нужно было в очередной раз вручить кому-то ангела. Ей казалось, что подруга рядом, что она незримо стоит за спиной, что она помогает.
Парнишка собирается с духом, чтобы подойти к ней, заговорить. Она видит это по тому, как он сжимает губы, слегка хмурит брови. За годы своей работы она научилась читать по лицам. Проклятая работа, не оставляющая выбора. Зло должно быть наказано. Непременно должно быть наказано… и ангел неизменно должен привести преступившего черту к покаянию.
Там на десятом этаже бетонной высотки остался ее последний ангел. Она закончила свою работу, и теперь она свободна.
Как же она устала. Как же хочется оказаться где-нибудь в глуши, подальше от людей, наедине с собой, наедине с памятью.
Скоро объявят посадку. И все будет кончено. Где встретит ее утро, ей уже все равно.
Напрасно он так глядит на нее, этот мальчик с блестящими глазами. Все это бессмысленно, все бесполезно. Если бы любовь могла что-то изменить, Надя осталась бы там - на десятом этаже. Рядом с тем, кому предназначался последний стеклянный ангел. Иногда в его объятиях она чувствовала, что живет, и что еще совсем немного, и все переменится, обретет новый смысл.
Но он оказался таким же, как все. Он подался соблазну.
Вот и посадку объявили. Нужно идти. Туман все не рассеивался, становился гуще, плотнее, и когда самолет, взлетая, стал набирать высоту, ей показалось, что она и сама вот-вот растворится в этом тумане. И еще она точно знала, - никуда уж от этого не деться, - что все время полета, до самой последней минуты, когда, взревев, кинется навстречу черный асфальт посадочной полосы, она будет думать о человеке, оставшемся на десятом этаже бетонного здания, в кресле, придвинутом вплотную к стеклянной стене, за которой остывал, превращаясь в мираж, серебристо-неоновый город.
