Еще раз перебрав в памяти список Прошкин отметил, что все эти предметы были не только красивыми, но и полезными. Кроме разве что халата — расшитый шелк уныло свешивался со спинки больничного стула. Все остальное пригодилось. Едва придя в себя, Саша натянул китайскую пижаму, мешал чай серебряной ложечкой, спрятал под подушкой пистолет, что бы мгновенно воспользоваться им в случае угрозы, и даже альбом пришелся очень к месту — потому что сделал возможным общение Баева, изолированного в карантине — подальше от посетителей, телефона и телеграфа, с внешним миром. Вывешенные на двери палаты, располагавшейся как раз напротив окна, рисунки и надписи можно было увидеть с улицы — при наличии большего желания и маленького, хотя бы театрального бинокля…
Получив средство связи Александр Дмитриевич наконец назвал Ордену истинную цену примирения и последующего взаимодействия. Нет — его, достойного воспитанника аскетичного комдива Деева, так же мало привлекала тщета обыденности с ее воинскими званиями и высокими должностями. Он хотел совсем иного — справедливости!
Воскресив в памяти подробный рассказ начальника о плодотворном и продолжительном совещании, к участию в котором привлек Корнева руководитель кадрового Управления МГБ НКВД Круглов, Прошкин догадался, что пока Саша добросовестно искал сперва тело почившего отчима, потом не менее тщательно — пытался разговорить о своем происхождении мнимого дедушку, и наконец, пытался заполучить документы, подтверждающее законность его притязаний на членство в Ордене, бойкий специалист по дипломатической работе Густав Иванович, бездарный исполнитель роли фон Штерна, предъявил некие поддельные документы, представив их как обнаруженные в доме покойного профессора. Благодаря этому он снискал похвалы официального руководства в НКВД — за успешно выполненное задание, а в самом Ордене на основании тех же документов, правдами и неправдами, объявил себя единственным возможным приемником почившего Магистра — так сказать новым «Жаком де Моле».
Александр Дмитриевич, располагавший теперь и печатью, и подтверждениями законности своего происхождения и аргументами в пользу добросовестного использования им полномочий казначея, требовал от Ордена искоренить вопиющую несправедливость в обмен на доступ к орденской казне — и высказался со свойственной ему эмоциональностью, но совершенно однозначно — поместив на двери портрет самозванца с надписью «Жак де Моле должен умереть как паршивый пес».
«Мне отмщение, и аз воздам» — так, кажется, писал создатель бульварных романов Дюма в книжке про графа Монтекристо… Саша требовал той древней, как сам Орден справедливости, позволяющей истребовать око за око, а зуб — за зуб. И голову врага за свою победу!
А может быть, искушенный в тайнах мироздания Деев, поведал своему верному пажу еще какой-то тайну очень важную для Ордена? Вроде секрета бессмертия… Ведь Саша, по словам доктора Борменталя был «стылым трупом», когда его привезли в больницу, но затем очень быстро и полностью выздоровел. А вот с больным У. — Господином Ковальчиком — Ульхтом, попавшим в руки доктора с аналогичными симптомами отравления растительным ядом, ничего подобного не произошло — так и лежит в коме второй месяц! Можно даже подумать, что неизвестный сумасшедший естествоиспытатель с мрачноватым чувством юмора проводил исследование с целью выявить носителей бессмертной силы экспериментальным путем…
Ну, это конечно слишком, — остановил себя Прошкин, и мечтательно улыбнулся — обратившись к самому что ни на есть материальному объяснению примирения Баева с Орденом — просто казана, о тайне местонахождения которой знает Саша, уж очень богатая — говорят, одни спрятанные Мир-Алимом драгоценности бухарских эмиров по цене шестнадцати тоннам золота равняются… А сколько там еще всего…
Прошкин продолжал фантазировать о недавних событиях, принимая за данность, что Орден действительно существует и подчиняется не до конца ясным самому Николаю Павловичу, но очень жестким внутренним правилам. В соответствии с этими правилами, или если угодно — требованиями Устава, прежде чем окончательно разрешить судьбу интригана Густава Ивановича, было проведено что-то вроде расследования, сильно напоминающего служебное. В палату к Александру Дмитриевичу прибыла высокая комиссия — формально возглавлял ее конечно товарищ Круглов, а вот фактически, у Прошкина сложилась впечатление, что за главного там был сухощавый и резкий Константин Константинович. Именно он как опытный дознаватель проверил имевшееся факты — и высказанную косвенным образом просьбу Баева отыскать свидетельство о смерти отчима понял, и могилку комдива Деева посетил, на особняк фон Штерна взглянуть не поленился. Убедился в том, что требования Александра Дмитриевича справедливы — и дал соответствующие указания местному орденскому комиссару — служившему в скромной должности государственного нотариуса. Вместе с указаниями де Лурье получил еще кое-что — сущую мелочь. Тот самый чемодан с подлинным архивом профессора фон Штерна, чистыми бланками и интригующими фотографиями…
Архив следовало вернуть в особняк, а на бланки и фотографии обратить внимание Корнева — что бы эта неприятная история с проваленным загримированным «специалистом» заданием как можно скорее дошла до высокого начальства. Таких проколов секретным сотрудникам в НКВД не прощают! Понятно — Орден был столь тайным, что для примерного наказания его нерадивого представителя — самозваного Магистра Густава Ивановича — требовался вполне земной и весомый в условиях реальной политической системы информационный повод. Нотариус создал его — причем, с полным успехом, хотя и в несколько экстравагантной манере. Скорее всего, у гражданина Мазура просто не было времени придумать лучший способ проинформировать Сашу о своем месте в иерархии Ордена и процитировать свой девиз, иным способом, кроме как назвавшись подлинным дворянским именем. Затем он дополнительно подтвердил свою личность крайне осторожному Саше при помощи незаинтересованного очевидца — доктора Борменталя, в юности знавшего как Деева, таки и самого де Лурье.
О методах, разумеется, можно спорить, но дело свое нотариус Мазур знал отменно — и свидетельство о смерти Дмитрия Алексеевича Деева разыскал, и его историю болезни слабого здоровьем героя, и даже доктора Борменталя, превратившегося из очевидца в свидетеля опросил в присутствии уполномоченного представителя официальной власти — то есть самого Прошкина.
О бесславной кончине Густава Ивановича товарища Баева известили тоже через газету — конечно же — «Комсомольскую правду». Прошкин своими глазами читал малюсенькую заметку в неприметной рамочке о смерти от кровоизлияния в мозг сотрудника Коминтерна, жившего и работавшего на пользу коммунистической идеи под вымышленным именем …
Удовлетворенный Саша в составе группы отправился на поиски то ли сомнительной древней тайны — сохранить которую от стороннего ока так тщился профессор фон Штерн, запихивая записки и медальной в стародавний глобус, а сам глобус — в тайный подвал. То ли вполне реального и очень ценного клада, спрятанного в горах его отчимом еще во время гражданской. И…
Исчез. Растаял в застоявшемся, пропитанном пылью сумраке маленького сарайчика, оставив только красиво расшитый шелковый халат. Никакого обнаруженного клада. Никаких раскрытых древних тайн. Только стандартный итоговый отчет, о том, как специальная группа НКВД обезвредила банду британских шпионов и недобитых прихвостней басмачей…
Прошкин чувствовал себя обманутым. Да что говорить — он полным дураком выглядел во всей этой истории от начла и до конца. Как будто на нем белая американская майка с яркой надписью — «Тупой парень Ник!». Потому что все другие ребята в этой игре под названием «Специальная группа по превентивной контрпропаганде…» знали куда больше, чем им положено по должности. Знал ученик профессора фон Штерна господин Ковальчик — Ульхт, знал подлый Генрих Францевич, знал почтенный отец Феофан, знал посвященный нотариус Мазур, знали все приглашенные на совещание у товарища Круглова, знал Леша Субботский, случайно сославшийся на еще не изданную книжку Гайдара. Знал доктор Борменталь, упорно не желавший распространятся о том, как освидетельствовал посторонний труп под именем Деева. Хотя неведомая таинственная сила постоянно создавала доктору все условия для такого признания — то предоставив неподходящее тело для констатации смерти именно ему, то упрятав его в тюрьму, то включив в состав группы, то подселив в комнату к Александру Дмитриевичу — приемному сыну покойного! Знал даже товарищ Корнев — потому и махал перед носом у зареванного Саши хрустящим белым платочком и поминал «рассеянный склероз» из свидетельства о смерти его отчима…
