— Вейко, зачем опять пиф-паф? И эта ночь, и другая, и другая снова — всегда пиф-паф. Бог не велит людей убить. Много крови — совсем плохо, — взволнованно заговорил тот, которого его спутник назвал «чухной неумытым». По акценту и интонациям я узнал земляка-финна.
— Вейка, вейка, — передразнил его второй. — Чухна и есть, бестолковый! Слышал, ты, дуролом, что товарищ Троцкий сказал — никакой пощады кровопийцам…
В монастырском дворе раздались голоса, заскрипели распахнутые ворота, раздалась команда: «Заводи мотор!» — ив мерцающем тусклом свете керосиновых фонарей у авто засуетились несколько вооруженных людей. Двое — один в черном матросском бушлате и бескозырке, а второй в кожаном пилотском реглане — отошли на несколько шагов в сторону, приблизившись к нашей пролетке, поэтому я мог слышать их разговор:
— Надо обязательно оставить здесь засаду — он может появиться в любое время, — настаивал «кожаный», но матрос не соглашался, все время повторяя слово «мандат».
Затарахтел мотор, и я уже не слышал их последующего разговора, но когда, прикуривая папиросу, «кожаный» осветил пламенем зажигалки лицо, я узнал Рейли.
В этот момент громко заблажив: «Караул, убивают!» — наш возница кубарем скатился с козел и на четвереньках бросился в придорожные кусты. Малоземов вскочил на облучок и хлестнул вожжами почти заснувшую старенькую кобылу. Пролетка со скрипом развернулась на узкой мостовой. Сзади раздался крик: «Стой, гнида!», бухнул неточный выстрел из трехлинейки, затопали кованые сапоги. Я резко опустил верх пролетки и выстрелил в ближайшего преследователя.
Началась погоня. Я понимал, что большевистское авто быстро настигнет старую лошадь, которую яростно нахлестывал Малоземов. Когда мы проскочили ярко освещенные окна «Виллы Родэ» — изнутри доносились обрывки мелодии, кто-то танцевал танго, — я изготовился к стрельбе и, как только авто появилось в полосе света, несколько раз выстрелил в механика, управлявшего машиной. На этот раз фортуна улыбнулась нам — водитель ткнулся головой в деревянное колесо руля, и неуправляемый автомобиль, резко вильнув, выехал на крутой откос берега Большой Невки и опрокинулся. Преследователи открыли огонь, но нам удалось благополучно добраться до Финляндского вокзала.
Ночью шел поезд на Хельсинки. В карауле стояли солдаты-ингерманландцы, плохо знавшие русский язык. Заговорив с ними по-фински, я убедил их, что удостоверение, полученное в канцелярии статс-секретаря, позволяет ехать в Финляндию. Грустным оказалось бегство на родину — тревога за Екатерину не давала мне покоя.
Через неделю, получив финский паспорт, я вновь вернулся в Петроград. Дом Нобелей встретил меня распахнутыми настежь дверьми и гулкой тишиной опустевших комнат…
Лавр Корнилов по-прежнему томился в большевистских застенках, аресты офицеров продолжались каждый день, власть Ленина и Троцкого укреплялась.
Декабрьский Хельсинки, неприветливо темный, встретил меня пронизывающим ветром и ледяным дождем. Прослуживший почти тридцать лет в русской императорской армии генерал-лейтенант, самовольно вышедший в отставку, встретивший после долгой разлуки единственную любимую женщину и сына лишь для того, чтобы потерять их, теперь уже навсегда, — я, Карл Густав Эмиль, барон Маннергейм, пятидесяти полных лет от роду, вынужден начинать жизнь заново…
И той же ночью по исполнении третьего часа связали Сына Человеческого слуги первосвященника и повели к дворцу Ирода Великого, чтобы предать Его в руки римскому прокуратору Понтию Пилату. И с ними старейшины иудейские и первосвященники, и саддукеи знатные, и замышляли между собой: отдадим Его начальнику римскому, чтобы распял Его. Ибо убоялись судить Его по заповедям своим в храме и побивать каменьями Сына Человеческого, дабы не было смуты великой среди сынов израильских, пришедших в Иерусалим на праздник Пасхи.
И вышел Понтий Пилат и спросил: «В нем обвиняете вы человека сего?» И сказали первосвященники: «Смущал народ и призывал разрушить храм». И спросил Пилат у Сына Человеческого: «Так ли?» И ничего не ответил ему Иисус. Тогда прокуратор римский сказал начальникам иудейским: «Не нахожу вины в сем человеке».
И хотел он отпустить Сына Человеческого, ибо просила о том возлюбленная им Мария Магдалина. Но старейшины и первосвященники обвиняли Иисуса: возмущает народ, уча по всей Иудее от Галилеи до места сего; сеет смуты речами своими и чудесами ложными.
И спросил Понтий Пилат: «Так Он Галилеянин? Отдайте сего человека на суд тетрарха галилейского и скажите, что я не вижу никакой вины на Нем».
А Ирод Антипа, тетрарх галилейский, был в ту пору в Иерусалиме и давно искал увидеть чудеса, свершенные Сыном Человеческим, ибо много слышал о том. И привели к нему Иисуса, и поставили средь флейтисток и танцовщиц, натирающих тела свои благовониями.
И говорил Ему тетрарх: «Яви чудо нам и уверуем, что ты Мессия, судия колен израилевых». И молчал Сын Человеческий.
Тогда повелел Ирод, и одели Иисуса в белые одежды царские и багряницу, и сплели терновый венец, и возложили на Него, и дали Ему в правую руку трость. И вывели Его пред многими званными на площадь у дворца Ирода, и те насмехались над Ним; кланялись и становились на колени, и говорили: «Радуйся, Царь Иудейский! Суди нас». И били Его по голове тростью, и плевали на Него.
И привели Сына Человеческого к Понтию Пилату, и сказал он первосвященникам: «Се человек! Тетрарх не нашел никакой вины в Нем; я отпускаю Его».
Но прекословили первосвященники и саддукеи, и старейшины иудейские, и обвиняли Иисуса: проповедовал и говорил, что Он Христос, Сын Давидов, новый Царь Иудейский.
И спросил Пилат: «Ты Царь Иудейский?» Иисус отвечал ему: «Ты говоришь!» И молчал потом.
И повелел римский прокуратор взять Сына Человеческого; и взяли Его в преторию, но первосвященники иудейские боялись войти, чтобы быть чистыми в субботу.
Был же обычай, что на всякий праздник отпускал римский прокуратор одного узника; и вышел Пилат перед синедрионом и сказал: «Хотите отпущу вам Царя Иудейского?»
Но начальники иудейские и фарисеи стали кричать и просить, чтобы отпустил им Вараввана, который повинен был в убийстве. Пилат же сказал: «Что же хотите, чтобы я сделал с Тем, которого называете Царем Иудейским? Какое же зло содеял Он?»
Но они еще сильнее закричали: «Распни Его!» И Пилат, видя жестокосердие их и смятение, повелел принести чашу с водой; умыл руки свои и сказал: «Не повинен я в крови Сына Человеческого, смотрите вы». И сказали первосвященники: «Кровь Его на нас и на детях наших».
Тогда отпустил Пилат им Вараввана, а Иисуса предал на распятие. Иуда Искариот, видя то, пришел в храм и бросил средь Двора Священников тридцать сребреников, и сказал: «Грешен я! Не по своей воле предал я кровь невинную». Священники же иудейские сказали: «Что нам до того? Смотри сам».
И пошел Иуда в сад Гефсиманский, и нашел там плачущего нагого Фому, неверного раба Господа, и сказал ему: «Помоги мне, брат возлюбленный! А платье мое себе оставь».
И была у Иуды веревка крепкая и нож. И, сняв одежды свои, удавился он на крепком суку. И Фома, как он велел, рассек чрево его, и грянулись о землю внутренности его. И искали ученики пути правильного, и один лишь был верным, как источник воды чистой у одинокого белого дерева.
Август 200… г., Санкт-Петербург
Николай перевернул последнюю пожелтевшую, исписанную четким почерком с ятями страницу дневника.
Удивительная история десяти лет богатой событиями жизни Маннергейма заворожила его. А эти, явно более поздние, вставки незнакомого евангельского текста изумили — теперь Николай уже не сомневался, что это до сих пор никому не известный апокриф.
Первым ученикам Христа приписывалось несколько известных историкам апокрифических сказаний. Но среди них нет ничего похожего на это Евангелие. Такого полного и точного изложения жизни Христа нет и в других апокрифах — ни в найденных в Египте папирусах Оксиринхском и Эджертона, ни в главном открытии библейской археологии — кумранских свитках, обнаруженных в пещерах на берегу Мертвого моря. По крайней мере, в той их части, что уже опубликована.
Как к Маннергейму попало это Евангелие? Может, это и есть тибетская реликвия, о которой упоминает маршал?.. Зачем он поместил апокрифический текст среди глав своего дневника? И как объяснить странность самого этого текста?..
Загадки маршала Маннергейма множились.
Надежда обнаружить ключ шифра в дневнике растаяла. Аккуратно выписанные на бумажном листе руны из писем Маннергейма продолжают хранить свое загадочное молчание. Николай не верил, что специалист из Эрмитажа, к которому отправилась Анна, сумеет его нарушить.
Он вновь просмотрел распечатки фрагментов интернетовских сайтов, посвященных рунам.
