Мы не будем разговаривать, понял я. Мы будем переписываться.
Наилучший способ общения для нас обоих.
Я сжал коленями бумагу, конверты и ручки и собрался было раскрыть брошенное им письмо… но замер, вспомнив странные вихри символов, заманившие меня сюда. Ну уж нет. Я даже не взгляну на его писанину. Невозможно представить, что может со мной случиться, если его каракули снова загипнотизируют меня. Несмотря на свой страх, я встретился с ним взглядом и отрицательно покачал головой. Я выпустил конверт; он упал на пол и исчез среди разодранных газет.
Шум, похожий на шипение кошки, но такой громкий, что заглушил все теле- и радиоприемники, вырвался из его утыканной перьями пасти. Пол подо мной заурчал, словно огромный желудок. Стены осиного гнезда содрогнулись, зашелестели. Взгляд жутких глаз сосредоточился на мне. Я содрогнулся от его ярости, решил, что он разделается со мной одним ударом.
Он не убил меня.
Нет, он просто схватил еще один лист бумаги. Сотворил еще одно послание, сложил, запечатал и бросил мне.
Я попятился и разжал колени. Его письмо упало на пол вместе со всеми канцелярскими принадлежностями, что он выделил мне.
Ну, теперь мне точно конец.
Да ведь я испытываю его! — понял я. И вместе с этим осознал, что не умру. Он не убьет меня.
Он не может убить меня.
И еще я вспомнил, что говорили мне Писатели Писем.
Вы были здесь врагом номер один, сказал Хемингуэй. Они из кожи вон лезли, пытаясь перещеголять вас. Посылали груды писем, чтобы перебить вашу корреспонденцию.
Только ничего не могли поделать, добавила Вирджиния.
Вы очень могущественны. Джеймс Болдуин.
Такие писатели, как ты, появляются один на поколение. Стэн. И понимает это Верховный или нет, ты можешь все.
Это может показаться нелепым или смехотворным, но во мне действительно было что-то необычное. Я не знал, что именно, я не знал почему, однако я верил в то, что я другой.
Верховный снова зашипел и поднялся во весь свой огромный рост. Его руки снова задергались, гигантская пасть разинулась, отгрызая одну страницу за другой и создавая на них послания. На меня посыпались конверты: сверху, снизу, со всех сторон.
Я инстинктивно выхватил из-за пояса ножницы и начал кромсать письма, не читая. Вскоре я, как искусный фехтовальщик, пронзал письма прямо на лету. Я демонстрировал совершенно не свойственные мне проворство и координацию, и моя ловкость оказалась таким же сюрпризом для меня, как, видимо, и для него.
Поначалу Верховный как будто и не замечал, что я делаю, или ему было все равно, но затем началось нечто забавное. На его руках, на лице, на не прикрытых одеждой морщинистых клочках кожи появились разрывы, сперва маленькие, но очень скоро напоминающие раны, оставленные хлыстом, и каждый щелчок моих ножниц сопровождался треском лопавшейся плоти.
Меня осенило: он вложил в эти письма всего себя, и не в переносном смысле, а абсолютно буквально.
Полный абсурд, и в то же время я видел это собственными глазами; каким-то образом урон, наносимый мною его письмам, мгновенно передавался ему.
Он этому не верил, или не хотел верить, или не понимал, что происходит, потому что продолжал откусывать, складывать, запечатывать, бросать, создавать каждую секунду десятки новых писем. Я разрезал их, пронзал их, рвал их. Интересно, о чем он писал в них? Умолял остановиться? Угрожал мне и моим близким? Приводил убедительные доводы, чтобы сохранить статус-кво?
Я понял, что должен знать. Я не смог удержаться. Я выхватил прямо из воздуха один из шелестящих конвертов и раскрыл его.
Дорогой Джейсон, прочитал я —
— и вскрикнул от страшной боли, опалившей мое лицо. Я выронил листок, автоматически схватился за щеку. Когда мои пальцы коснулись открытой кровоточащей раны, я испытал новый приступ острейшей боли. Слезы и падающие письма, орущие телевизоры и радиоприемники затуманивали слух и зрение, но я понимал, что мы больше не одни. В огромном помещении собиралась армия. Его армия. Из ниоткуда появлялись и множились похожие на чиновников мужчины в полуделовых, полувоенных костюмах.
Я снова взялся за ножницы и, визжа от ярости и боли, начал резать падающие на меня конверты. Вновь обретенный талант меня не подводил. Я разил письма в воздухе, уничтожая его творения почти так же быстро, как он их создавал.
Я ждал, что в любой момент на меня набросятся все прибывающие чиновники: они могли сбить меня с ног, могли вырвать ножницы из моих рук и заставить читать письмо за письмом.
Однако они просто наблюдали, не делая никаких попыток вмешаться и помочь ему.
Мне уже казалось, что рука, державшая ножницы, вот-вот отвалится, но я не останавливался, я был полон решимости за отведенное мне время нанести как можно больше ущерба. Я разрезал конверты и с радостью видел на его жутком теле все новые раны.
Конверты изменились; стали монументальнее, ярче. Я снова испытал желание передохнуть и взглянуть хоть одним глазком на какое-нибудь из посланий. Только я знал, что это глупое и опасное желание. Я больше не мог позволить себе ни любопытства, ни милосердия, и, щелкая ножницами, кромсая письма, я думал о Викки и Эрике, Стэне и Шеймусе, даже о матери.
И из него хлынула кровь.
Я увидел, как из глубокой раны под его правой подмышкой потекла густая синяя жидкость.
В его жилах текла не кровь, а чернила!
Все больше и больше порезов начинали кровоточить, и через несколько секунд он уже весь истекал кровью. Чернила хлестали, как из тысячи авторучек, поток писем сначала замедлился и в конце концов прекратился. Верховный шатался, слабел. Одна из его рук сшибла гору бумаг, и чернила хлынули на падающие страницы.
Никто не пришел ему на помощь.
Он упал навзничь, обмяк в своем кресле. Один за другим гасли, мигая, телеэкраны, отключались радиоприемники, и в конце концов наступила тишина, прерываемая лишь его прерывистым дыханием, металлическим щелканьем моих ножниц и тошнотворным шуршанием фонтанирующих из его тела чернил.
Чернил в нем было гораздо больше, чем казалось физически возможным. Они стекали с помоста непрерывным потоком, впитываясь в горы газет и обрезков писем. Намокая, бумага утрамбовывалась, бумажные горы сглаживались. Свет почти совсем померк, но в страшной массе на полу мне удавалось различать части тел: головы и ноги, сердца и мозги, прежде скрытые ворохом газет.
Чиновники не двигались, наблюдали, выжидали.
Чего они ждали? Чего хотели?
Мои руки болели, пальцы немели. Я перестал кромсать письма. Распростертый на своем троне Верховный истекал кровью и еле дышал. Одно раздвоенное копыто беспомощно стучало об пол. Я вдыхал запах чернил, приятный, чистый, химический аромат, коим всегда наслаждался. Однако из-под этого запаха пробивалась слабая вонь, как в том цирковом шатре. Я узнал эту вонь. Вонь гниющего тела Христа из моего сновидения.
Может быть, он был Богом.
Что же дальше? Я медленно прошел вперед. Справа от меня рухнула полка с телевизорами и увлекла за собой часть стены, а за стеной я увидел ту письмотеку, что показал мне Стэн, громаднейшее помещение, заполненное письмами и заметками всех авторов в алфавитном порядке.
Верховный, похоже, из последних сил вгрызся в бумажный листок, но не сложил его, не положил в конверт. Он просто поднял его и заставил меня посмотреть.
Все это твое, прочитал я.
Одна рука протянулась ко мне, попыталась вручить мне перо, вырванное из его рта, сочащееся с обоих концов синими чернилами.
Я не принял его подношение. Во-первых, я боялся, что стоит мне приблизиться к нему, как какая-нибудь из рук схватит меня, придушит или разорвет на куски. Во-вторых, мне было слишком противно. Та густая синяя жидкость была и чернилами, и кровью, и от этой омерзительной крови меня тошнило.
Я победил Верховного в навязанной им самим игре, но победа досталась мне слишком легко. Мне пришло в голову, что, может, так и было запланировано. Может, меня взрастили именно для этой цели: победить главного Писателя Писем. Может, все случившееся со мной должно было воспитать меня, сформировать и превратить в лидера. Может, Верховный так и так умирал и выбрал меня в преемники.
Я оглянулся на рухнувшую стену, на письмотеку. Я наслаждался творением писем, но не меньше я наслаждался их чтением. Если не врать самому себе, то приходилось признать, что я мог бы целыми днями выбирать наугад хранившиеся там письма и внимательно читать их. Не просто просматривать написанные или полученные мною письма, но изучать корреспонденцию незнакомых людей, читать про их жизнь и любовь, их надежды, и мечты, и разочарования.
В этой библиотеке хранились все когда-либо написанные на земле письма.
