… Там-то, в магазине, Сэм и вышел на Звягина. Определил безошибочно: лопух! Вежливо представился: Григорий. Да, можно просто Григорий. Предложил помощь. Помог. Пришел на дом к Звягину, долго обследовал, уважительно отзывался о собраниях сочинений, назначая им цену.
И Звягин понял, как ему повезло! По сравнению с тем, что ему предположительно обещали в книжном, и тем, что реально обещал Григорий… Словом, Звягин понял, как ему повезло. Правда, Григорий предупредил, что деньги сразу отдать не сможет. Если Николай Яковлевич имеет возможность подождать месяц, два? Дело в апреле было, Звягин имел возможность подождать. Но заранее оговорил, что ему нужны деньги до восемнадцатого июня, даже до пятнадцатого. Устраивает? Устраивает.
Несколько раз Григорий приходил. Описывал, оценивал. И каждый раз к Звягину: устраивает? Очень вежливый и предупредительный. Звягина все более чем устраивало. Особенно гарантии. Гарантии Григория – они были у Звягина в виде тысячи рублей аванса. И если до пятнадцатого июня Григорий не выкупит библиотеку, то Звягин имеет полное право распоряжаться своими книгами и уже своей тысячей. Ух, ты!
Хитрый колобок, Звягин, – святая простота! Деловой! Умеет жить. Такого не проведешь! С законной гордостью всем своим видом демонстрирующий: я деловой, я умею жить, меня не проведешь! Если бы не демонстрировал, тогда, возможно, кто-нибудь и поверил бы.
Эх, Николай Яковлевич! Да нагреет вас предупредительный и ничего не демонстрирующий, кроме вежливости и стеснительности, Сэм. То есть уже нагрел. Вывез библиотеку. И тысячей своей нисколько Сэм не рисковал. Знает Сэм, что почем. Куда бы вы делись с тысячей?! Вы, который деньги с пациента гнушаетесь брать! («Ух, ты! Что вы! Я же вам ничего не сделал, не помог ничем. Вы даже посмотреть не дали… Какое беспокойство?! Перестаньте!.. И я же еще патент не получил. Нельзя…»). Вы, который расписку пишете другу на всякий неприятный случай, а у нотариуса ее заверить – такая мысль даже и не приходит!.. Ничего этого, конечно, Гребнев не сказал, но подумал. А вот про расписку подумал и сказал: куда же она подевалась и подевалась ли?
– Расписка? А, ну да, бумага. С ней очень просто…
Звягин засунул ее в Даля. Маленький Даль. Его еще подарочным называют. Да-да, Гребнев знает… Звягин очень хорошо помнит. И когда Григорий приехал на своем фургоне, Звягин тоже помнил, но все неожиданно быстро произошло. Челночная беготня от полок к фургону. Звягин еще пытался помочь. Совсем из головы вылетело про расписку. Григорий уехал.
А на следующий день пришел уже без машины, с сумкой – кое-что забрать еще из «разнобоя». Да, он так выразился. И Звягин ему сказал: «Не посмотрите ли? В словаре». Еще уточнил: не в третьем издании, а в подарочном. У Звягина Даль в двух вариантах был. Третье издание под редакцией Бодуэна де Куртене, где словарный запас богаче. А подарочное издание ему подарили. На семидесятилетие. В поликлинике… Григорий оба издания взял у Звягина. Подарочное, конечно, намного дешевле, но все-таки семьдесят рублей…
– Сколько?!
– Семьдесят. Я понимаю, дорого. Но ведь Григорий сам столько за него предложил. А я все равно ничего не вижу в этом издании, шрифт слишком мелкий.
Сэм-Григорий обещал непременно посмотреть. И завтра же непременно сообщить о результатах. Завтра и сообщил: нет там ничего, в подарочном Дале. И ладно! Вероятно, вывалилась при погрузке, или при транспортировке, или…
А не могло так быть, что Звягин эту… бумагу в другого Даля положил? Да нет, он точно помнит! Он Григорию так и сказал: точно помнит – именно в подарочного Даля.
Бог с ней теперь! Какая Звягину разница! Деньги собраны, завтра уедут к Крайнову. Оба они живы, бумага не понадобилась, пусть и потерялась.
Что? Нашлась? У Гребнева?! Ух, ты! Какое совпадение! Гребнев что же, знаком с Григорием? Ух, ты! И подарочный Даль теперь у Гребнева? Ух, ты! Как же Григорий бумагу не нашел? Наверное, невнимательно смотрел. Пусть Гребнев ему, Григорию, передаст от Звягина большую благодарность.
Его, Звягина, объегорили, а он благодарит! И книги-то какие уплыли! Неужели ничего другого нельзя было придумать? Кроме как книги продавать!..
Можно. Но Григория интересовали именно книги. Марки Григория не интересовали.
– Какие марки?
– О-о, еще какие марки! Книги, конечно, жаль, но с другой стороны – их еще где-нибудь можно достать. А где вы достанете такие марки?!
Если Звягин обронил иронию по поводу машины Крайнова – пунктик, то сам Звягин имел, как выяснилось, не пунктик, а пункт. Пунктище!
…– Это «консульский полтинник». Видите надпечатку – «Воздушная почта РСФСР». Сейчас расскажу. В 1921 году существовала почта между наркоматом иностранных дел и советским консульством в Берлине. Почту перевозили на самолете. Так что это практически первая авиамарка. Специальную не стали выпускать, взяли в кассах царские марки номиналом в пятьдесят копеек. Откуда и пошло: полтинник. Да, и сделали надпечатку. Вот как раз эту, такую. И еще, вот видите, 750 германских марок – под надпечаткой. Очень большая редкость. Между прочим, стоит где-то как раз десять-двенадцать тысяч.
– Это «черный пенни». Смотрите, какая тонкая гравюра! Портрет королевы Виктории. 1840 год. Первая в мире марка. Великобритания. Нет, не такая большая редкость. Вполне по силам рядовому любителю. Видите, гашеная? Вот если бы чистая. Ух, ты! Да еще бы кварт- блок! Ух, ты! Чистый кварт-блок чер-но-го пен-ни! Тоже около двенадцати тысяч стоило бы.
– А, нет, вы просто ничего не понимаете! Эту марку не надо отклеивать. Она как раз ценнее с куском конверта. Это первая саксонская марка. Три пфенинга. Саксон-ская трой-ка на вы-рез-ке! Ро-озо- венькая.
Звягин очень вкусно произносил. Марки, да, это был – пункт! И дело не в том, что Сэм не заинтересовался марками. Да и понятно, почему не заинтересовался: чисто коммерчески невыгодно. Покупать у крупного специалиста марку, а потом искать такого же крупного специалиста, чтобы ему эту марку за… за ту же цену? Уж что-что, а цену каждой редкости филателисты со стажем знают. И, кстати, надуют без зазрения совести, только попадись. Другая шкала.
Но даже если бы Сэм и заинтересовался марками, Звягин бы ему не продал. Ни одной, ни за что! Вот обменять – другое дело. Григорий книгами интересуется, а может, он и марками интересуется? Может, у него есть на обмен что-нибудь? Как не похвастаться коллекцией!
Но Сэм предпочел свой верный кусок заработка. Книги. Хоть марки посмотрел. И восхищение с хозяином разделил. И ушел. А потом сказал, что в словаре ничего не было.
Теперь Гребнев попался Звягину и, чувствуя себя виноватым за подозрения, за вторжение, за «цирк» с ложной острой болью и ее последствиями, покорно сутулился над альбомами с готовностью подхватывая восхищенное цоканье языком.
Звягин все-таки святая простота! Его Гребнев до смерти напугал, непонятно в чем подозревал, сам вел себя подозрительно, а Звягин – все мимо ушей: в тумбочке у меня двенадцать тысяч, а вот марки на еще много-много тысяч. Время – за полночь! Деловой, умеет жить, такого не проведешь…
И таким образом довосхищались до двух ночи. Потом Звягин предложил Гребневу глюконат кальция, заметив, что Гребнев ерзает:
– Вы бы сразу сказали! Зуд – это же невозможно терпеть. Сам знаю. Сейчас я вам глюконат кальция… Таблетки. Они у меня вразброс, прошу прощения. Но я их вам в чистую пробирочку уложу. Она стерильная, не беспокойтесь.
– А поможет? – доверчиво-искательно испросил Гребнев, вспомнив бестолковую вчерашнюю ночь в зуде.
– Все ваши чесания прекратятся! Глюконат кальция очень действенное средство! С эффектом плацебо, о! – опять щурится хитро-колобково. – Заснете моментально!
… Но Гребнев заснул не моментально, когда доковылял до дома. Думал, раскладывал по полочкам. Полочки обрывались, повисали на одном гвозде, содержимое их падало и разбивалось.
И вот только днем, только когда припекало, только когда невмоготу стало спать, – Гребнев прояснил для себя вчерашнюю фразу Звягина.
Значит, Звягин просил Сэма посмотреть в Дале расписку на двенадцать тысяч. Нет, расписку он не упомянул. Слово неделикатное. Еще когда Гребнев произносил вчера «расписка», Звягин морщил губу и следом повторял: «Ну да, бумага!».
Вот что Звягин сказал Сэму. Звягин Сэму сказал: «Посмотрите в словаре. В подарочном Дале. Там должна быть бумага на двенадцать тысяч».
«Павел Михайлович! Я, как обещал, был. А вас не было. Я попозже еще буду. Я материал приносил, как обещал».
Гребнев взъярился, обнаружив записочку в дверях, вернувшись с дневного сеанса УВЧ. Какой все-таки вежливый и стеснительный! Какой деликатный!
К чему такие церемонии, рабкор Семиков?! Открыли бы дверцу ключиком, пока хозяин в поликлинике. Принесли бы журнальчик, полистали, книжку – одну, другую, третью. Если в словаре Даля нет искомой «бумаги на двенадцать тысяч», то где-то ведь она есть? И библиотека у хозяина квартиры не та, что у вас – не сто погонных метров. Вполне хватило бы времени для всецелого пролистывания.
