Что ему нужно? Вот что больше всего мучит женщину. Если деньги, она готова отдать. Но ему нужны не деньги, она чувствует это. Сердце обрывается из-за леденящей догадки, хочется кричать до разрыва голосовых связок, но она заставляет себя успокоиться и делать вид, что верит ему.
– Скажите, зачем вы меня сюда привезли? – спрашивает пленница больше для того, чтобы еще раз услышать его голос.
– Сейчас узнаете, – отвечает мужчина.
Слышится скрип двери. Кто-то входит. Она видит, щуря глаза, что это еще один мужчина. Он что-то держит в руках, что-то квадратное. Женщина вжимается в кресло.
– Не бойтесь, – говорит тот, кто сидит напротив нее.
Она молчит, слушая стук своего сердца.
Слышится какой-то шорох. Затем вспыхивает сбоку луч света, и пленница видит перед собой освещенную этим лучом картину. Какой-то коридор, серый, казенный, и крошечная фигурка девочки в голубом платье.
– Что это? – спрашивает женщина. Она в недоумении. Зачем ей показывают эту мазню?
– Вы не узнаете? – спрашивает мужчина.
– Нет, – качает она головой.
– Смотрите внимательнее.
Женщина смотрит. Она готова смотреть хоть всю ночь, но что толку? Эта картина ей ни о чем не говорит.
– Узнаете?
Пленница старается. Она хочет узнать, но у нее ничего не выходит. Быть может, если бы обстановка была иной, она смогла бы что-нибудь вспомнить. Но она не может думать ни о чем другом, кроме как о человеке, который сидит по ту сторону стола, и потому изображение на картине сливается для нее в одно безликое пятно.
Женщина мотает головой, щуря глаза на своего мучителя.
– Нет.
– Я прошу вас…
Она различает нотки нетерпения и ярости в его голосе и пугается еще сильнее.
– Я прошу вас, – говорит, сдерживаясь, он, – вспомните, где вы могли видеть этот коридор? Не спешите и смотрите внимательнее.
– Хорошо, – соглашается женщина, мигая и переводя слезящиеся глаза на картину. – Я попробую.
Ей удается прогнать слезу из глаза, и она снова видит перед собой серый коридор и фигурку девочки в голубом платьице. Она понимает, что каким-то образом это изображение связано с ее похищением. Она собирает в кулак всю свою волю. Надо вспомнить. Возможно, если она сумеет правильно истолковать картину, отношение к ней изменится.
Надо попробовать.
Женщина усмиряет дыхание, заставляет себя на время забыть о том, где она находится, и делает долгий выдох. Ее лицо разглаживается, взгляд становится пристальным, тело перестает дрожать.
Она долго смотрит на картину. Ей не мешают. Люди, которые ее сюда привезли, очень хотят, чтобы она вспомнила. И терпеливо ждут.
Лицо женщины, освещенное сильной лампой, видно отчетливо, как под микроскопом. Растекшийся по щекам грим, сбитая прическа. Только рот свеж и по-молодому привлекателен.
Вдруг мужчина замечает, что веки женщины вздрагивают. Глаза ее расширяются. Кажется, что она испытывает сильнейший ужас.
– Что? – спрашивает мужчина. – Что вы видите?
Женщина молчит и не может отвести глаз от картины.
– Говорите, – требует мужчина. – Вы вспомнили?
Пленница вдруг хрипит, голова ее запрокидывается, и она обмякает в кресле, конвульсивно вздрагивает, из ее рта ползет на подбородок желтоватая пена.
– Что за черт! – вскрикивает мужчина.
Он привстает и смотрит на пленницу. Она не подает признаков жизни.
– Филин! – кричит мужчина, роняя картину на стол.
Отворяются двери комнаты, из них выступает квадратная фигура человека.
– Да? – слышится ровный голос.
– Какого черта ты дакаешь? Помоги ей.
Филин быстро подходит к женщине, щупает у нее пульс, поднимает веки и смотрит в остекленевшие глаза.
Мужчина, худощавый брюнет среднего возраста, одетый в черный костюм, нервно переминается за его спиной.
– Готова, – говорит Филин, выпрямляясь.
– То есть как готова? – взвизгивает брюнет. – Этого не может быть.
– Может, – мрачно возражает Филин. – Кровоизлияние в мозг, сомнений нет. Я видел такие штуки.
– Но, может, ее можно откачать? Если в больницу?
– Не довезем, – качает головой Филин. – Она уже синеет.
Брюнет смотрит на пленницу. По ее смуглому лицу медленно растекается синюшная пелена.
– Черт, – говорит он. – Черт! Как глупо.
В комнату входит еще один мужчина. Он хорошо сложен, одет в светлый костюм, на нем модные очки и коричневые ботинки. Голова его обрита наголо, черты лица приятны.
– Что случилось? – спрашивает он.
– Да… – машет рукой брюнет.
Бритый наголо мужчина подходит к столу и видит покойницу. Его красивое лицо выражает сильнейшую степень озабоченности.
– Она что, умерла? – спрашивает он.
Ему никто не отвечает.
Он поворачивается к брюнету.
– Инсульт, – разводит тот руками. – Я и глазом моргнуть не успел, а она уже того…
Бритый краснеет от макушки до галстука.
– Филин? – спрашивает он. – Неужели ничего нельзя было сделать?
– Ничего, – отвечает Филин.
Бритый поворачивается к брюнету.
– Говорил я тебе: эти эксперименты очень сложны!
– Прошу тебя, не начинай, – перебивает тот.
– Не начинай, – ворчит бритый. – Ты все портишь и просишь не начинать. А он говорил, между прочим, что это очень опасно!
– У нас есть еще один, – возражает брюнет.
– Да, есть. Но если и с ним мы будет действовать так же, то не останется вообще никого.
– Нет, – задумчиво говорит брюнет, – с ним мы будем действовать иначе.
– У тебя есть план?
– А когда у меня не было плана?
Они отходят к дверям.
– Филин, – говорит брюнет, – избавься от нее.
– Угу, – мотает головой Филин.
Пока эти двое разговаривают, он вызывает помощника. В комнату входит старший лейтенант Рябов, или просто Витя, как его называет Филин. Он, ничему не удивляясь, отвязывает покойницу и кладет ее в прорезиненный мешок, который принес с собой. С помощью Филина он укладывает мешок на плечо и уходит, сопровождаемый своим командиром.
– А что картина? – спрашивает бритый, указывая на лежащую на столе картину. – Еще понадобится?
– Думаю, да, – подумав, кивает брюнет. – Только на этот раз будем действовать тоньше.
– Надеюсь, – ворчит бритый.
– Перестань! – горячится брюнет. – Вот увидишь, все получится. Правда, придется немного потратиться.
– М-м? – хмурит брови бритый.
– Придется, – твердо повторяет брюнет. – Но все очень быстро окупится.
– Ну-ну.
– Идем, я тебе все расскажу.
Брюнет забирает картину, и они выходят из комнаты.
Егор приткнул свой «Lexus RX 400h» к бордюру, уточнил еще раз по навигатору, где стоит нужный ему дом, и вышел на пыльную твердь асфальта.
Разминая затекшие ноги, он неторопливо двинулся к серому шестиэтажному зданию, на первом этаже которого открылась выставка художника Стасова.
Такого художника Егор не знал. Открытку он получил сегодня и справки навел едва-едва. Но и того, что узнал, было достаточно, чтобы не пропустить означенное в открытке мероприятие.
Стасов этот, по справкам Егора, слыл чудаком, анахоретом, едва ли не сумасшедшим. Но картины писал потрясающие. Они якобы, картины эти, влияли на судьбы тех, для кого писались: одних возносили к богатству и славе, других превращали в полное ничтожество. Кого-то они исцелили-де от смертельного недуга, кого-то, напротив, свели в могилу. В общем, история заманчивая. Сколько там правды, а сколько вымысла, докопаться сейчас было трудно, как пояснили Егору. Но посмотреть стоило. Тем более что сам господин живописец не далее как месяц назад сиганул из окна своей мастерской прямо на тротуар, где и отдал богу душу. А выставку устроили его друзья с целью сбора средств на достойный памятник мастеру и для издания альбома с репродукциями его лучших картин. Опять же общество ожидалось самое-самое.
Последнее обстоятельство и привлекло Егора. В живописи он понимал мало, в основном руководствуясь детским «нравится – не нравится», а чтобы стать высокопарным снобом, благоговейно взирающим на каждый кусок холста, измазанный черт-те чем и клейменный модной подписью, – это он считал ниже своего достоинства.
История сумасшедшего художника тоже была ему не слишком интересна. Таких персонажей в любом большом городе – пруд пруди, а тех, кто в них верит, и того больше. Копаний же в досужих вымыслах ему хватало по роду своей работы.
А вот повидаться с полезными знакомыми он считал своей прямой обязанностью. Все-таки в немалой степени он был зависим от тех, кто составляет столичный свет, а пренебрегать светом опасно. Без натяжки подобное посещение можно было считать служебным долгом. И хоть Егор относился к людям свободной профессии, он никогда не путал свободу с освобожденностью. Быть изумляюще дерзким он позволял себе только в своих романах, в жизни же придерживался благоразумной золотой середины.
Вся площадка перед зданием была забита машинами. «Линкольны», «Ягуары», «Майбахи», «Бентли» и прочий благородный автометалл сбились бок к боку, как стадо гигантских тропических жуков. Чуть поодаль лежал белым ящером «Кадиллак» Великой Певицы.
