Влалис Грутас
Жигмас Милко
Бронюс Гренц
Энрикас Лортлих
Петрас Кольнас
А в самом конце — свое собственное имя: Казюс Порвик.
Под каждым именем он перечислил все, что приходилось на долю этого человека из награбленного добра: золотые очки, часы, кольца, серьги, золотые зубы; все это он отмерял, используя в качестве мерки украденную серебряную чашку.
Грутас и Гренц обыскивали охотничий домик с упорством одержимых, с силой выдергивая ящики столов и комодов, отламывая задние стенки секретеров.
Через пять дней погода улучшилась. Все надели снегоступы и отвели Ганнибала и Мику в амбар. Ганнибал заметил струйку дыма, поднимавшуюся из трубы там, где было жилье для обслуги. Он взглянул на большую подкову Цезаря, прибитую над дверью — на счастье, — и подумал о коне: очень хотелось знать, жив ли еще Цезарь. Грутас и Дортлих втолкнули детей в амбар и заперли дверь. Сквозь щель между дверными створками Ганнибал смотрел, как мародеры подошли к лесу и направились в разные стороны. В амбаре было очень холодно. На соломе валялась скомканная детская одежда. Дверь в жилье для обслуги была закрыта, но не заперта. Ганнибал толкнул ее, и она отворилась. Укутавшись во все одеяла, снятые с коек, жался как можно ближе к маленькой печке мальчик. На вид ему было не больше восьми лет, вокруг запавших глаз — темные круги. Одет он был в самую разную одежду, натянутую на худое тело в несколько слоев, на нем были даже какие-то девчачьи одежки. Ганнибал подтолкнул Мику к себе за спину. Мальчик съежился еще больше и попятился от Ганнибала.
— Здравствуй, — произнес Ганнибал по-литовски. Он повторил «Здравствуй» по-немецки, по-английски, по-польски. Мальчик не отвечал. На ушах мальчика и на пальцах вспухли красные ознобыши. Пока тянулся этот долгий холодный день, он ухитрился как-то дать понять, что он родом из Албании и говорит только на своем родном языке. Он назвал свое имя — Агон. Ганнибал дал ему ощупать свои карманы — не найдется ли там какая-нибудь еда. Однако он не позволил мальчику прикоснуться к Мике. Когда Ганнибал жестами объяснил Агону, что тот должен отдать половину одеял ему с Микой, тот не воспротивился. Маленький албанец вздрагивал при каждом звуке, его испуганный взгляд тотчас же обращался к двери, и он делал ладонью такие движения, будто что-то рубил топором.
Мародеры вернулись перед заходом солнца. Ганнибал их услышал и стал смотреть в щелку между створками дверей амбара.
Они тащили за собой худого, изголодавшегося малорослого оленя, еще живого, но спотыкавшегося на каждом шагу. Шею оленя петлей стягивал шнур с кистями, явно из какого-то разграбленного поместья, в боку торчала стрела. Милко взялся за топор.
— Смотри кровь зря не пролей, — сказал Кухарь авторитетным тоном опытного повара.
Примчался Кольнас со своей плошкой. Глаза его сверкали. Со двора донесся вопль, и Ганнибал закрыл уши Мики, чтобы она не услышала звук топора. Маленький албанец плакал и возносил хвалу Богу.
Позднее, когда все уже насытились, Кухарь принес детям кость — обглодать с нее остатки мяса и сухожилий. Ганнибал поел немного, потом разжевал мясо в кашицу для Мики. Если давать девочке еду пальцами, сок вытечет. Ганнибал стал кормить ее изо рта в рот. Потом люди Грутаса вернули Ганнибала с сестрой в охотничий домик и снова приковали их цепью к перилам лестничной площадки, а албанского мальчика оставили одного в амбаре. Мика горела в лихорадке, Ганнибал прижимал ее к себе, вдыхая запах холодной пыли от ковра, в который они закутались.
Грипп свалил всех до одного; мужчины теснились поближе к затухающему камину, кашляя в лица друг другу; Милко нашел расческу Кольнаса и обсасывал с нее жирную грязь. Череп олененка лежал в сухой ванночке Мики — он был выварен так, что на нем не осталось ни волоконца.
Потом у них снова появилось мясо, и они ели, урча и крякая, не глядя друг на друга. Кухарь дал Ганнибалу и Мике хрящей и бульона. Но в амбар он ничего не отнес.
Погода все не менялась. Серое, словно гранит, небо низко нависало над поляной, шумы леса были приглушены, слышался только треск и звук падения ломающихся от наросшего льда ветвей и сучьев.
Еда закончилась задолго до того, как небо прояснилось. Казалось, в тот ясный день, когда прекратился ветер, кашель зазвучал громче. Грутас и Милко, шатаясь, вышли из дома в снегоступах.
После долго тянувшегося лихорадочного сна Ганнибал услышал, как они вернулись. Они громко спорили и шаркали ногами. Сквозь лестничную решетку Ганнибал видел, как Грутас вылизывал окровавленную птичью кожу, а потом швырнул ее сотоварищам, и они набросились на нее, словно псы. Лицо Грутаса было все в крови и налипших перьях. Он поднял его к детям и произнес:
— Нам надо есть, не то все подохнем.
Это было последним осознанным воспоминанием Ганнибала Лектера об охотничьем домике.
* * *
Русский танк двигался по заледеневшей дороге, вибрация корпуса была такой сильной, что в триплекс трудно было что-либо разглядеть. Это был огромный «KB-1», в трескучий мороз продиравшийся по лесной тропе: фронт стремительно шел на запад, ежедневно продвигаясь на многие мили вперед, вслед за отступающими немцами. Два пехотинца в белых маскхалатах ехали на броне танка, примостившись над двигателем. Солдаты следили, чтобы какой-нибудь случайный немец из «Вервольфа», фанатик, оставшийся позади с фаустпатроном, не попытался их танк уничтожить. Они заметили какое-то движение в кустарнике. Командир танка услышал, что солдаты на броне начали стрелять, и повернул башню в ту сторону, куда они стреляли, чтобы и пулемет целил туда же. Вглядевшись в триплекс, он увидел, что из кустов вышел мальчик, совсем ребенок, а пули взбивали снег вокруг него — солдаты стреляли с движущегося танка. Командир высунулся в люк и прекратил стрельбу. Они и так уже по ошибке убили нескольких детей, на войне такое случается, и были рады, что не убили этого.
Перед солдатами стоял ребенок, исхудалый и бледный, вокруг шеи цепь на замке; свободный конец цепи с пустой петлей тянулся за мальчиком. Когда они усадили его рядом с двигателем и обрезали цепь с его шеи, на звеньях остались кусочки кожи. Мальчик изо всех сил прижимал к груди мешок с очень хорошим полевым биноклем. Танкисты тормошили его, задавали вопросы на русском, польском, неумелом литовском, пока не поняли, что он вообще не может говорить.
Солдаты постыдились отобрать у мальчика полевой бинокль. Они дали ему половинку яблока и разрешили ехать позади башни, в теплом дыхании двигателя, пока не добрались до деревни.
Советская моторизованная часть с самоходкой и тяжелой реактивной установкой укрылась на ночь в опустевшем замке Лектер. Они двинулись дальше еще до рассвета, оставив в заснеженном дворе проталины с темными пятнами от масла и горючего. Во дворе осталась одна, более легкая, машина, двигатель работал на холостом ходу.
Грутас и четверо его выживших сотоварищей, по-прежнему одетых в медицинскую форму, следили за происходящим из леса. Прошло уже четыре года с тех пор, как Грутас застрелил повара у Вороньего камня, и четырнадцать часов с того момента, как мародеры бежали от сгоревшего охотничьего домика, бросив там погибших.
Издалека слышались разрывы бомб, на горизонте светящимися арками вырисовывались трассирующие очереди зенитных орудий.
Последний солдат вышел из дверей замка, разматывая с катушки огнепроводный шнур.
— Черт! — проговорил Милко. — Камни же дождем посыплются, огромные, как товарные вагоны!
— Нам все равно надо туда войти, — ответил Грутас. Солдат дотянул шнур до нижней ступеньки, обрезал его ножом и присел на корточки.
— Да этот перевалочный пункт давно уже разграбили, — заметил Гренц. — C’est foutu[7].
— Tu debandes?[8] — поинтересовался Дортлих.
— Va te faire enculer…[9] — откликнулся Гренц.
Они поднабрались французского, когда дивизия «Мертвая голова» переформировывалась под Марселем, и любили ругаться друг с другом на этом языке в напряженные минуты перед «работой». Ругательства напоминали им о том времени, что они так приятно провели во Франции.
Советский солдат расщепил шнур на десять сантиметров от конца и вставил туда спичку головкой наружу.
— Какого цвета шнур? — спросил Милко.
Грутас наблюдал за происходящим в полевой бинокль.
— Не могу различить. Темно.
Из леса им было видно, как огонек второй спички озарил лицо солдата, когда тот поджигал шнур.
— Он оранжевый или зеленый? Полоски на нем есть? — спросил Милко.
Грутас молчал.
Солдат не спеша пошел к машине, смеясь в ответ на оклики товарищей, призывавших его поторопиться. За его спиной на снегу рассыпал искры огнепроводный шнур.
