Сэму было очень трудно…
Толкнул-то зачем?! Там на дороге, позавчера. Зачем?!
Не толкал он! То есть он не хотел. То есть так получилось. Случайно! Сэм увидел из окошка своего «Стимула», что Гребнев куда-то торопится, – и побежал Сэм вдогонку за Гребневым. Помочь хотел. И только…
Что – помочь?! Толкнул-то зачем?!
Не толкал он! Он помочь хотел! Видит: трудно Гребневу на костылях. И еще гроза. Вот и хотел помочь до дома добраться. А когда догнал, хотел по плечу легонько хлопнуть и не рассчитал. Получилось, что толкнул. Ну, честное слово! А Гребнев упал, а Сэм испугался – особенно когда Гребнев лежит и не встает. Сэм и… убежал. Ну, испугался, честное слово! Но не насовсем же убежал! Он же вернулся, вернулся же! Подождал немного, чтобы Гребнев на него не подумал, если сразу очнется, и вернулся. Чтобы помочь. Он же помог! Гребнев же помнит, ведь так!
Допустим. А костыли зачем красть было?
Не крал он. Он только толкнул… То есть не хотел толкнуть, но получилось так. А потом, когда вернулся, то увидел, что Гребнев уже стоит на одной ноге. И костылей уже нет. Наверное, кто-то, пока Сэма не было, а Гребнев еще в себя не пришел, захотел воспользоваться и…
«Не врите!».
Или в грязи утонули.
«Не врите!». Все бы так: и кто-то другой их спер, и в грязи утонули. Но Сэм принес их на следующий день – чистенькими, отмытыми, сухими.
Но ведь он сам принес. Ведь принес же! А мог бы и забросить куда подальше. Что бы тогда Гребнев без костылей делал? А Сэм их обратно принес. Мог ведь и не принести! (Благородным поступком, достойным самой глубокой, искренней и долгой признательности, было возвращение костылей, оказывается!). Мог ведь не принести. Но ведь подумал: как же Павел Михайлович без костылей ходить будет?
«Не врите!». Отнюдь не благородные побуждения двигали Сэмом. И на своем горбу Сэм выволок Гребнева потому, что лучше он, чем кто-то посторонний, которому Гребнев может сказать: «Какая-то зараза толкнула!». А вдруг этот посторонний скажет: «Этого так оставлять нельзя!». А вдруг потом завертится тако-ое! Вот и встретился Сэм совершенно случайно лицом к лицу с Гребневым на раскисшей дороге. На своем горбу до дома донес. А потом и костыли вернул. А то вдруг Гребнев заявит… что у него неизвестный грабитель костыли украл. И станут грабителя искать – завертится тако-ое! Лучше тишком, пока Гребнев не успел растрезвонить, вернуть ему подпорки. Инцидент будет исчерпан. Правильно Гребнев восстановил ход мыслей Сэма? Рабкор Семиков, вас спрашивают! Правильно?
– Н-нет…
– Не врите!
– Правильно.
– Так! Возвращаемся, что называется, к напечатанному. Все понимаю: не хотел толкать и сам перепугался, что так получилось. Понимаю. И даже верю. Но зачем костыли было красть? За-ачем? Вот зачем?! Ну? Вот просто интересно! Теперь-то уж чего молчать. Ну? Так зачем?
Сэм подумал…
– Ну-ну!
Сэм предположил, и ему, значит, показалось…
– Так-так!
И-и… такая мысль у Сэма возникла, что…
– Да-да?
Потом еще плоскогубцы лежали, когда Сэм к Павлу Михайловичу пришел, и Сэм на них обратил внимание и…
– Да разродись ты наконец!
И-и… Сэм решил, что оно внутри. Вот.
– Оно? Внутри?
– Да. Вот это, на многое тысяч которое. В костыле.
– Марка?! В костыле?!
Чего угодно ожидал Гребнев, но столь высокого полета фантазии от рабкора Григория Семикова не ожидал!
– Марка?! – Сэм даже почти обрадовался: значит, верна была его догадка!
– Марка! – с каменным лицом подтвердил Гребнев свою собственную догадку о догадке Сэма. – Но почему в костыле?
Сэм, такое впечатление, впервые сам уперся лбом в этот вопрос. На самом деле, почему? Н-ну-у, как – почему? Вот Сэм приходит к человеку, и Сэм знает – у человека в словаре лежит марка. Сэм смотрит в словарь, а марки нет. Человек же вертит в руках свеженький костыль, а рядом плоскогубцы. И царапина на костыле свежая («Видите, вот тут! Я тогда еще сразу обратил внимание…»). Очень удобный тайник – штырь, на который надевается деревянная ручка-упор, и намертво гайкой крепится. Между штырем и ручкой: можно в трубочку скатать, если большая, или так всунуть, если маленькая. И не повредится, и не подумает никто, и под рукой в буквальном смысле. А Сэм сразу подумал. Еще и потому, что человек был какой-то напряженный, не такой как всегда, будто скрывал что-то (Болван! Валентину «скрывал»!). Еще и потому, что человек помянул Звягина. Сэм сразу понял: человек знает Звягина, человек нашел марку в словаре, человек сказал при Сэме о марке – не о самой марке, а о нескольких тысячах, но Сэм-то понял… Короче, человек дал понять Сэму, что за словарь благодарит, а больше тут ловить нечего, и у человека со Звягиным свои дела, пусть Сэм не встревает. А марка – что ж марка? Пусть найдут, пусть докажут. Кто успел, тот и съел. Сэм не успел, а человек, то бишь Павел Михайлович, съел. И надежно ее спрятал. Так надежно, что она… она только в костыле и может быть.
Вот такой полет мысли. Всяк мерит на свой аршин.
Сэм примерил Гребнева на свой аршин, и вот что у него получилось. Сэму очень огорчительно, но как сказано его афористами: «мыльные пузыри детства учат не унывать, когда будут лопаться радужные мечты». И получалось у Сэма, что радужные мечты у них одного поля с Гребневым. Только у Сэма они пока лопнули, а Гребневу повезло больше.
Оскорбительней некуда! И теперь Гребнев с удовольствием ткнул бы рабкора повнушительней – так, чтобы тому и притворяться не пришлось. Обидно, когда о тебе думают, что ты такой же, когда думает такой, как Сэм. А что тут поделаешь? Возмущенно ахать: «Как ты мог подумать?!» Как же он, Сэм, еще-то мог подумать? Только так!
– Верю! – проникновенно сказал Гребнев. – Вот теперь окончательно верю.
Он, пока Сэм блуждал глазами и языком, все придумывал, как бы к Сэму применить армейскую формулу «заслужил – носи!», которая включала в его понимании не только медаль за всяческие заслуги. И придумал!
Эффект плацебо, значит? «Пустышка», значит? Марка, значит, ценой в двенадцать тысяч? Где-то есть, но не в костыле?
И когда Сэм с готовностью отреагировал честнейшими и удивленными глазами, перестав блуждать, Гребнев повторил:
– Теперь наконец верю. Значит, у тебя ее нет…
… Чистый квартблок «черного пенни»! Гребнев произносил с тем же удовольствием, смакованием, с каким вчера – Звягин:
– Чис-тый кварт-блок «чер-р-рно-го пен-н-ни!».
Гребнев отдает должное сообразительности рабкора Семикова. Только пусть Сэм учтет: Гребнев отказывает ему в порядочности! Но не отказывает в сообразительности.
Да, у Гребнева свои давние дела со Звягиным – совершенно не такие, какими их представляет рабкор Семиков, но это как раз совершенно не касается рабкора Семикова.
Да, фамилия Звягина не случайно была помянута в присутствии рабкора Семикова – это был легкий нажим на сознательность: чтобы Сэм сознался, пока не поздно. Все-таки двенадцать тысяч – это особо крупные размеры…
Да, знает-знает Гребнев, что не в чем было тогда сознаваться рабкору Семикову, пусть не перебивает! Но дело в том, что Звягин к тому времени уже позвонил Гребневу и попросил помочь: не знает ли журналист Гребнев такого мускулистого книголюба? Журналисты, они всех знают. А если и не знает, то всегда могут найти через газету. Тут такое дело – сунул весьма ценную марку в книжку, в один из томиков Даля вроде… или, может быть, в какую-то другую – с памятью совсем худо стало. Помнит только, что в книжку, в толстую. И если найти мускулистого книголюба, а он нашел марку…
Да, знает-знает Гребнев, что не нашел рабкор Семиков марки. Тогда не нашел. Гребнев ему. верит. Но теперь пусть рабкор Семиков ищет. И пусть найдет, ясно?! И пусть, как только найдет, сразу же принесет Гребневу или Звягину. Лучше Гребневу. Ясно?! Что за марка? Там даже не одна марка, а четыре вместе. Чис-тый кварт-блок «чер-р-рного пен-н-ни»!
Гребнев вдохновенно валял экспромтом, отдавая отчет самому себе, что не все концы у него сходятся с концами. Ну зачем опытному, судя по коллекции, филателисту засовывать марку – и еще какую! – в книгу?! Впрочем, такой вариант менее абсурден, чем впихивание той же марки в костыль, – ан рабкор Семиков принял же такую гипотезу.
И сейчас рабкор Семиков внимал – глядел все честней, все преданней. Будет сделано! Всенепременно! Исполнено в точности! Все-таки попался Сэму не махинатор рангом выше, а обыкновенный благородный болван. Надо же! Чистый квартблок – больше десяти тысяч! И делиться не надо! Надо только найти – полистать погонные метры книг в собственной квартире!
Этот? Этот будет, думал Гребнев. Рабкор Семиков будет листать книгу за книгой в поисках квартблока. Другое дело, что рабкор Семиков, найдя этот квартблок, ни за что не признается. «А откуда он знает, куда тот подевался? Он честно искал, все перерыл, как ему приказывал Павел Михайлович. Он два раза все честно перерыл. Пусть склеротик Звягин напряжется и вспомнит, в какую конкретно книгу он захоронил чистый квартблок «черного пенни».
