После всех сегодняшних перипетий общаться с кем-либо из обитателей замка у Эммы Витольдовны не было, и она решила было уйти. Но ее остановила мысль, что это может быть Ростислав. Он, правда, давно бросил курить, но кто его знает, от всех своих неприятностей мог снова начать.
Она приблизилась к сидящему человеку и поняла, что это явно не ее сын. Услышав шаги, куривший повернул в ее сторону голову, и Эмма Витольдовна узнала литовку. Пожалуй, она одна, кроме Ростислава, против которой у нее нет сейчас идиосинкразии на общение. Надо признать, что приятней женщины она давно не встречала.
— Не против, если посижу недолго с вами? — спросила Эмма Витольдовна.
— Не против, если вы посидите и долго, — ответила Мазуревичуте.
Эмма Витольдовна уселась рядом. Некоторое время женщины молчали, словно не зная, о чем говорить: Мазуревичуте продолжала курить, а Эмма Витольдовна смотрела в сторону невидимого из-за темноты озера.
— Вам одиноко? — спросила вдруг Эмма Витольдовна.
Мазуревичуте медленно повернула к ней голову.
— Мне всегда одиноко, — сказала она.
Ответ удивил Эмму Витольдовну.
— Я думала, что вам неизвестно это чувство.
— Почему у вас возникла такая мысль?
— Вы постоянно на виду, вы депутат вашего сейма, встречаетесь с депутатами, избирателями, с разными политическими деятелями Европы. Не представляю, как тут можно скучать.
— Поверьте, Эмма, это не меняет дела, я со всеми чувствую себя одиноко. Я одиноко не потому, что вокруг меня нет близких людей, а потому, что периодически ощущаю, что не знаю, что мне делать на земле. Поверьте, это очень тяжелое чувство. Только с одним человеком я не испытывала этого чувства.
— Вы о Феликсе?
— Как будто вы не чувствуете того же. — Мазуревичуте затушила сигарету в пепельнице. — Разве ваши занятия живописью, астрологией не вызваны тем, чтобы заглушить чувство одиночества, брошенности, покинутости. Мы все обречены на это. Разве не так?
Эмма Витольдовна какое-то время раздумывала о том, стоит ли говорить с литовкой до конца откровенно. В конечном итоге именно она увела у нее Феликса. С другой стороны, редко встретишь человека, с которым возникает желание поговорить по душам.
— Да, вы во многом правы, сначала эти занятия были попытками бегства от самой себя, способами забыть прошлое. Но затем они обрели самостоятельное значение. И теперь мне они интересны сами по себе. И тех чувств, о которых вы только что сказали, я с такой остротой уже не испытываю. Хотя, возможно, во второе вы не поверите.
— Очень даже поверю. Именно так часто и происходит. Я ведь тоже прошла этот путь.
— Вы?
Мазуревичуте кивнула головой и снова потянулась за сигаретой.
— Ведь в политику я пошла по той же причине, мне требовалось какое-то серьезное занятие, большую цель, чтобы освободить себя от прошлого. Оно сильно меня мучило.
Внезапно Эмма Витольдовна негромко засмеялась.
— Я вдруг представила славный его путь.
— О чем вы? — спросила Мазуревичуте.
— О нашем брате — женщинах. От Насти он ушел ко мне, от меня к вам, затем его перехватила Оксана. А теперь настал черед Марии. А были еще в этих промежутках другие, но боюсь, я их не знаю по именам. И при этом мы все приехали на юбилей Феликса, кроме Оксаны. Но ее нет по уважительной причине. А то бы тоже непременно присутствовала тут.
— А знаете, Эмма, меня это нисколько не смущает. Вот вы сейчас перечислили целый список женских имен, я горда, что присутствую в нем. На мой взгляд, это славный перечень. Все женщины очень достойные.
— Даже Настя?
— Я ее почти не знала, но Феликс всегда с уважением отзывался о ней. Просто в отличие от нас с вами она не нашла занятия для сублимации, как бы сказал Фрейд, ее чувств к Феликсу.
— Вы так легко ему все простили, Рута?
— Совсем нелегко, — покачала головой Мазуревичуте. — Понадобилось много времени и сил. Но не в этом дело.
— В чем же? Может, я что-то не понимаю.
— Постараюсь объяснить, — почему-то вздохнула Мазуревичуте. — Если человек всю жизнь ищет истину или что-то иное похожее на нее, то и женщина, с которой он живет, тоже часть этого поиска. И когда она исчерпывает возможности помогать ему в этом, она становится для него обузой. И он уходит к другой.
— Вам не кажется, что он относится к женщине, как к вещи, которая больше не может служить хозяину и от которой он просто избавляется.
— В чем-то так оно и есть, но с одной важной поправкой.
— В чем же она можно узнать, — не без едкости в голосе поинтересовалась Эмма Витольдовна.
— Эта женщина сильно обогащается за это время. Разве это не достаточная компенсация за его уход. Или, по-вашему, лучше прожить всю жизнь с мужчиной, который не окажет на вас никого влияния, как сейчас любят называть — с партнером. Какой вы к нему придете, такой от него и уйдете. К другому или в могилу не суть важно. И зачем это было нужно? Чтобы родить ребенка? Но для этого вовсе не требуется долгое сожительство.
— Вообще-то некоторая разница есть, — усмехнулась Эмма Витольдовна. — Хотя, возможно, вы удивитесь, но я с вами может не во всем, но кое в чем согласна. Самое замечательное в человеке — это когда он после себя оставляет в тебе след. И самое ужасное, когда такого следа найти невозможно. Ты прожила с ним несколько десятилетий, а в тебе ничего не изменилось. Меня всегда мучил этот вопрос, но я не находила на него ответа.
— Нашли?
— Если бы я знала, было бы спокойней на душе, — призналась Эмма Витольдовна. — Однажды во время нашего разговора Феликс мне сказал: человечеству катастрофически не достает ума. Большинство людей начисто лишены его, но даже не только об этом не подозревают, но уверенны, что сполна им наделены. Эти люди приводят постоянно народы к ужасным бедствиям. Понимаешь в чем дело, сказал мне тогда Феликс, ум лишь в лучшем случае на треть связан с проявлением интеллекта, а главное в нем — это нравственная категория. А она начисто у многих отсутствует. Должны быть кто-то, кто задает этот вектор, кто сопротивляется этому кошмарному оскудению. Как бы их не было мало, как бы они не были слабы, без них вообще нет никакой ни на что надежды. Исчезнут они, на истории человеческого рода можно ставить жирный крест. Эти слова так запали в мою душу, что с тех пор я пытаюсь что-то в этом направлении делать. Увы, получается крайне мало, но, возможно, даже эта малость лучше, чем ничего.
— А ведь Феликс и мне говорил нечто похожее, — сказала Мазуревичуте. — И я тоже восприняла его слова очень серьезно. И, насколько было сил, следую им. Не всегда получается, но тут уже ничего не изменить. Он мне тогда сказал: нельзя приравнивать наличие сознания в человеке к уму, сознание может, как раз свидетельствовать об его полном отсутствии, даже у прекрасно образованных людей. Ум — это поиск добра и правды, борьба со злом во всех его проявлениях. Если ум этим не озабочен, он неизбежно становится глупым даже при сильном интеллекте. Интеллект может быть орудием глупости, более того, часто выполняет именно эту роль. В этом случае он особо опасен. — Мазуревичуте замолчала и снова закурила. — Что-то я вдруг разволновалась, — произнесла она между двумя затяжками.
— Вспомнили прошлое?
— Да. Иногда эти воспоминания вызывают чересчур много эмоций. Общение с Феликсом помогло мне понять, что если человек не ощущает своего предназначения, его жизнь становится пустой, чем бы она при этом не наполнялась. Это было довольно мучительное открытие, мне пришлось затратить много лет, прежде чем я отыскала то, ради чего появилась на свет, ради чего мне стоит жить.
Внезапно Эмма Витольдовна рассмеялась.
— Вам, Рута, не кажется, что для дам мы ведем уж слишком серьезную беседу. Если бы кто-нибудь нас подслушал, он бы решил, что мы малость не в себе.
— Но этот человек не знал же, что мы не просто дамы, а дамы Феликса Каманина, — улыбнулась в ответ Мазуревичуте. — А это особый вид женщин, прошедший специальную школу. Мне даже трудно представить, какой бы я сейчас была, если бы не встреча с ним.
