Как-то очень спокойно и словно бы невзначай до меня дошло. Ксанка ведь тоже не зря столько месяцев шарилась на этом сайте! Сочиняла вместе с тобой «тайную историю кино». Она ведь не тупее тебя — она тоже поняла, «зачем» оно, точнее, «почему»…
Я встал, качнулся, ухватился за стул. Нет, что-то там все-таки происходило — едва слышная возня у входных дверей… Стараясь ступать бесшумно и не поддаваться головокружению, я сделал пару шагов в сторону коридора. Замер.
Тишина. Черт, в натуре, что ли, пьяные глюки?..
…ИМ всегда нужен кто-то непохожий, непонятный — НЕНОРМАЛЬНЫЙ. Чтобы снять ответственность с себя. О чем бы ни шла речь. (…Откуда я знаю, что у нее там сейчас за варки? Откуда я, между прочим, знаю, чем закончилась вся эта Гарикова разводка? Может, слухи и впрямь не совсем беспочвенны — и Гарика таки грохнули по-тихому? Вон, Виталя же за что-то мочканули…) А если кому-нибудь — им, ей — понадобится козел отпущения, на которого можно все свалить, — кого они постараются приспособить на эту роль?
Правильно. Кого-нибудь странненького. Про которого любой скажет: да, это чувак с прибабахом, от такого всего можно ожидать…
Они лехко сделают из тебя маньяка. В киношном духе. Потому что все поверят. Потому что всем удобно считать, все привыкли считать: главная опасность — от «ненормальных». От не таких, как мы.
Мысль была настолько дикая и при этом настолько очевидная, что я даже глаза прикрыл. И в ту же секунду в большой комнате громыхнуло захлопнувшееся с маху окно.
Рига, май 1998-го
Я толкаю дверь, цепляюсь порезанной ногой за порог и сощуриваюсь. Меня даже чуть шатает назад — словно это солнце, эта майская полуденная теплынь, незнакомый двор с галдящими воробьями и вопящими детьми неожиданно обваливаются на меня. Я делаю вдох, делаю шаг… Иду, не выбирая направления, нетвердо ступая не вполне своими ногами, забросив за плечо пакет с заляпанными шмотками… Свежая акварельная зелень, хнычущая попса из какого-то окна, гул недалекой большой улицы. В развилке тонких, словно зеленой марлей накрытых веток разросшейся черемухи мохнатый серый котище завис диковинным плодом.
Я не помню, как мы вчера шли, и не представляю, куда мне теперь, — но я об этом совершенно не думаю, я пру наугад, не оглядываясь по сторонам и тем более не оборачиваясь назад. И я чувствую, как с каждым шагом растворяется, вымывается, выветривается какая-то ссохшаяся, спекшаяся, комковатая дрянь, давным-давно забившая все внутри меня, как расчищаются там некие пустоты, как отслаивается память об этом бредовом утре, о прошлой ночи, о вчерашнем дне, обо всех последних годах — отшелушивается, осыпается и пропадает навсегда.
Кривенькая улочка между заборами, провалившийся асфальт, белесый гравий в дырах. Плодовые кроны — как сугробы. Напутственный брех из-за калиток. В одном из дворов виден лысый старец с просветленным лицом гуру, длинной раздвоенной седой бородой, голым дряблым пузом, в дырявых трениках и с топором в руке. Руселовы шмотки, найденные в шкафу, висят на мне мешком (джинсы еще и закатать пришлось на четверть длины), да и в целом вид у меня, наверное, тот еще — но я себя сейчас вообще не осознаю. Меня еще нет.
Мне пока не на что опереться в самой себе, не о чем сказать: я — это… Все, что было мною раньше, уже не существует, а нового еще слишком мало, но оно копится с каждым хромающим шагом, с каждым метром, отдаляющим меня от того порога, плюсуется, плюсуется: тяжело разгоняющийся в сизом дизельном клубе «Икарус», подскакивающий на выбоине гремучий грузовой прицеп, обгоняющий меня белобрысый велосипедист, балансирующий свешенными по обе стороны шаткой своей трубчатой конструкции десятками килограммов жира… И словно для того только, чтобы побольше набросать всего в свою пустоту, я иду, непонятно куда, без какой бы то ни было цели — я знаю лишь, что идти мне еще и идти.
…По обшарпанной стене изгибается выцветшая надпись валкими синими буквами: «Мир встал на колени!». И совсем уже кривенький серп-молот. Оглядевшись, я достаю Руселову мобилу и с размаху швыряю ее в эту надпись. Разлетаются пластиковые брызги.
…С повышающимся воем, с гулким перестуком из-под моих ног выпрастывается серо-буроватая, в продольную полоску, нарезанная ровными отрезками — два, три, четыре — широкая лента, вытягивается до конца: квадратная морда электрички словно бросает снизу тупой мрачный взгляд на меня, облокотившуюся на перила путепровода. Несущиеся за спиной машины сдвоенно рявкают покрышками на каком-то стыке дорожного полотна; пахнет бензиновыми выхлопами. Железо под предплечьями теплое и пыльное, покрытое лупящейся мышиной краской, в обильных прорехах — рыжая ржавчина. Зелены окислившиеся провода, бетонные шпалы щедро политы черным, на гравии пестрит мусор. Узкие спинки рельсов слепят — этот длинный стальной блеск попарно соскальзывает к горизонту. Небо в той стороне неравномерно-облачное: в грязных серых пятнах, в голубых протертостях, в перистых царапинах. И откуда-то — то ли от красно-кирпичной станции, то ли от заваленной остовами, крыльями, дверцами, дисками и шинами автобазы, то ли с одного из накрытых липовыми кронами дворов смутно, но все же внятно несется гейнорское, у меня лично навсегда ассоциирующееся с Томас-Яновым «Достучаться до небес»: «And I’ll survive! I will survive!..»
Москва, 24 марта 2006-го, день
Ксения выволокла сумку на самую середину комнаты, перевела дух. Она не стала ни раздеваться, ни разуваться, только расстегнула куртку. Какая-то внезапная нерешительность охватила ее, какая-то слабость… Она потянула носом — что за черт? В комнате пованивало той же мерзостью, что и в машине. Или это у меня обонятельные галлюцинации? Подняв по очереди обе ноги, она оглядела подошвы: может, сама вляпалась в падаль какую-нибудь? Подошвы были грязнющие, но пахло, кажется, не от них. Причем именно падалью пахло, гнилью…
Она резко выдохнула, помахала перед носом ладонью. Нагнулась, решительно раздернула молнию — и, перевернув рывком сумку, вывалила ее содержимое на пол.
Она почему-то сразу все поняла, хотя откуда такое мгновенное понимание взялось — не очень ясно, внешне-то толстые пачки долларов выглядели вполне убедительно. В том же и была задача: чтобы на экране они смотрелись как настоящие. Крупным планом их, кажется, не брали — но средним трехкубометровый штабель баксов, помнится, да, впечатлял. Недаром это единственное, что запомнилось Ксении из дурацкой комедийки, которую Толик с компанией прошлой зимой снимали в Гоа… Здесь-то была еще только малая часть того реквизита.
Ксения села на пол, подцепила первую попавшуюся пачку, содрала резинку, рассыпала бумажки по полу. Под сто баксов была «заделана» только одна верхняя — как в обычной «кукле».
Она механически подобрала эту фальшивую стоху, взяла за края и дернула в стороны. Бумажка издала тугой звук, но не порвалась. Ксения дернула еще раз, сильнее. Безрезультатно. И еще.
Москва, 24 марта 2006-го, вечер
— Стой тут, — вполголоса бросил Знарок Паше и быстро глянув налево, в кухню, потом направо — в большую комнату, прошагал, почти пробежал, до последнего угла: того самого, откуда шел свет. Перехватив волыну двумя руками, но не поднимая, вывернул из-за него, уже скопив во рту, как слюну: «Мордой в пол, сука! Резко!»
Настольная лампа освещала открытый и включенный ноутбук. Телевизор смотрел синим экраном. Комната была пуста.
Знарок мигом развернулся, распахнул дверь рядом с собой: темнота. Пусто. Сортир. Следующую. Пустая ванная. Оставалась еще одна комната.
Тоже пустая. Что за?..
Он стремительно обежал всю квартиру, «Съебался!» — прошипел ничего не понимающему Паше, протискиваясь мимо него в подъезд.
— Чердак проверяли? — рявкнул через плечо.
— Да смотрели мужики, закрыто там, — оправдывающимся голосом пробубнил Паша.
Но Знарок и сам знал: ребята из наружки доложились, что проверили все ходы — чердак заперт, а второй двери из подъезда нету. Машина прилежно простояла напротив входа до приезда майора. Который три минуты назад сам видел силуэт в окне…
— Не слышал шагов, звонков, дверь не хлопала?
— Не, ничего…
Балкон? — он вернулся в квартиру. Балконная дверь обнаружилась в комнате напротив освещенной. Закрытая. Как и все окна, кроме одного — из которого майор даже выглянул (ага, четвертый этаж…). Чуланы, кладовки, шкафы? — Знарок распахивал все попадающиеся дверцы, ворошил пронафталиненные пальто, вываливал на пол картонные коробки с какими-то старыми пылесосами… Даже под кровать в спальне заглянул.
— Не понимаю, как он свалил… — бормотал Паша. — Это его, что ли? Че он, босиком ушел?
Майор вырвал у него из руки грязный жеваный ботинок с невысохшей еще после улицы маркой подошвой. Содрал с вешалки куртку, ощупал — влажная.
