– Ты уезжаешь в Неаполь, и мы никогда больше не увидимся?
– Я уезжаю в Неаполь, и мы никогда больше не увидимся, – подтвердила Пиа.
– Я не могу жить без тебя, Пиа! Ты – это все, что есть я, и все, что есть у меня.
Она помедлила. На какую-то долю секунды у нее промелькнула мысль, что все, сказанное Марчелло, правда. Он действительно любит ее. Его жизнь без нее не имеет смысла. Она будет чувствовать себя виноватой, если он что-нибудь с собой сделает.
Но чуть погодя она отбросила эти мысли. Ее решение было непоколебимым. Ее дети были взрослыми, муж предал ее и увлекся другой женщиной, теперь пусть сам управляется с Assicurazione Vannozzi [110] и справляется с одиночеством по вечерам. Она была еще достаточно молода и хотела рискнуть начать жизнь сначала.
– Годы с тобой, Марчелло, были прекрасными. Я с удовольствием их вспоминаю, но сейчас начинается что-то новое. Я в состоянии поиска, как и ты. И, может быть, жизнь еще приготовит мне сюрприз.
– Я не пребываю в поиске, – поправил ее Марчелло и сам себе показался дураком.
– Но ты был в поиске. Где-то в глубине души ты этого хотел. Иначе ничего не случилось бы.
Пиа всегда умела заглядывать ему в душу. Он проиграл.
– Продолжим разговор завтра утром, Марчелло. Я устала до смерти. А уеду я только на следующей неделе.
Не говоря больше ни слова, Марчелло вышел из комнаты и подумал, не свести ли ему счеты с жизнью уже на этой неделе. Тогда Пиа смогла бы остаться здесь, и ей не нужно было бы уезжать в Неаполь. Неаполь… Во всей Италии не было опаснее этого города.
Неделю спустя Марчелло сидел под маркизой бара «Делла Пьяцца» и пил уже третий caffè corretto [111]. Он чувствовал себя неотразимым. Если бы сейчас мимо прошла такая женщина, как Сара, он не медлил бы ни секунды. Он не строил бы из себя мальчика-гимназиста, а воспользовался благоприятной возможностью и постарался, чтобы это было не единственный раз. Его больше не мучила совесть. Он готов был наслаждаться каждой секундой, и инфаркт был самым последним делом, которое могло бы ему помешать.
Пиа три дня назад погрузила в свой «фиат» всего лишь сумку и чемодан и после короткого объятия уехала. То, что обе дочери заливались слезами, не удержало ее, равно как и любопытствующие лица соседей, глазеющих из окон.
Он больше не чувствовал ни боли, ни тоски, лишь дикую злобу, и это чувство придавало ему сил.
Это было ошибкой. Ему надо было завязать роман с Сарой Симонетти. Какая глупость, что он был с ней всего лишь один раз. Ему надо было пойти к Пие и сказать ей: «Сага, послушай, я познакомился с необыкновенной женщиной. Я хочу вас обеих, я люблю вас обеих, и я не могу отказаться ни от одной ради другой». Может быть, тогда Пиа стала бы бороться за него. Возможно, даже была бы с ним, чтобы не оставлять поле боя за соперницей. Все было возможно.
Он неправильно взялся за дело, и Пиа ушла.
Но сегодня начиналась его новая жизнь, и он радовался этому. Ему было почти стыдно, что несколько дней назад он собирался покончить с собой. Жизнь была великолепной, и он твердо намеревался наслаждаться ею.
В это же время машина государственной службы здравоохранения с надписью «Misericordia» остановилась перед тратторией.
– Прекрасно, что вы приехали, – сказала Тереза и повела двух коренастых женщин, представившихся как Эмилия и Раффаэла, в дом.
Энцо сидел в гостиной у холодного камина и едва заметно дрожал.
Эмилия с трудом стянула стеганую темно-синюю куртку-анорак, которая не только придавала ей на вид лишних килограммов двадцать, но и была слишком теплой для температуры плюс двенадцать, как было сейчас на улице, вытащила из сумки белый халат и надела его.
Раффаэла села рядом с Энцо, скрестила руки на груди и так застыла.
– Ну, – пропела Эмилия, постучала кулаком по столу, посмотрела Энцо в лицо и широко улыбнулась. – Так как у нас дела?
– Bene [112]. – Голос Энцо был мягким и теплым.
Тереза уселась возле окна на табурет и притихла, надеясь, что ее не удалят из комнаты и она не пропустит ни слова из разговора. Она даже дышать старалась так, чтобы не было слышно.
– Это меня радует. – Эмилия кашлянула. – Что вы делали сегодня утром, Энцо?
– Я – мальчик из Умбрии. Я доил овец и пил их молоко. Теплое и свежее. С хлебом и кофе.
– Прекрасно! – Эмилия скупо улыбнулась. – Вы были один? Или завтракали вместе с женой Терезой?
– Я всегда один.
Эмилия сделала себе какие-то заметки.
– Что вы больше всего любите есть?
– Овечий сыр с луком и чесноком. С зелеными оливками и ветчиной, хорошо прокопченной. Или новорожденного ягненка. Если из него выпустить кровь и зажарить до розового цвета.
Эмилия сглотнула слюну.
– У вас есть сыновья или дочери, Энцо?
– Мои овцы – это мои дети, – сказал Энцо и усмехнулся. Раффаэла опустила руки, выпрямилась и пошевелила пальцами.
– Я сейчас назову вам три слова, Энцо, – сказала она подчеркнуто медленно. – И хочу, чтобы вы их запомнили. Договорились?
Энцо кивнул.
– Pasta – сапе – letto, Энцо. Лапша – собака ~– постель. Вы меня поняли?
Энцо кивнул.
– Вы можете повторить эти слова?
– Pasta – сапе – letto. Я устал. Я хочу сейчас поспать. В Умбрии заходит солнце, пора.
– Еще минутку.
Раффаэла встала и о чем-то пошепталась с Эмилией. У Терезы сложилось впечатление, что из них двоих Раффаэла была более компетентной.
Энцо широко зевнул.
– Ты хочешь кофе, amore? – тихо спросила Тереза. Потом встала и погладила Энцо по голове. – Ты ошибаешься, сейчас не вечер, а утро. Половина десятого утра.
Он не ответил, только зевнул еще сильнее и продолжительнее.
– Мы должны задать вам пару вопросов, Энцо, – сказала Эмилия и встала. – Когда вы родились?
– В ураган в зимнюю ночь в горах Умбрии. Моя мать была слабой, но я пил молоко из вымени ослицы, пока ветер не переменился и мы не смогли вернуться домой.
– Когда это было?
– Очень давно. Когда овцы еще были жирными, а на полях было зерно.
Тереза застонала и покачала головой, но Эмилия и Раффаэла не обратили на нее внимания.
– Какая у вас профессия, Энцо?
– Я – мальчик из Умбрии. Я пасу овец и пью их молоко и кровь.
Тереза громко вздохнула.
– Сколько будет три умножить на четыре и умножить на два?
– Их были сотни. – Энцо тихо засмеялся. – У них у всех были имена, и они приходили, когда я звал их.
– Повторите те три слова, которые я сказала вам несколько минут назад, Энцо.
– Pesto – pane – petto. Соус – хлеб – грудь.
Тереза в ужасе отвернулась, открыла окно и принялась обмахиваться.
– Достаточно, – сказала Раффаэла.
Эмилия кивнула, открыла черную папку и принялась заполнять какие-то формуляры. Энцо смотрел то на одну, то на другую и удивлялся, что в комнате стало так тихо и ему перестали задавать вопросы. Поэтому он начал рассказывать. Он говорил тихо, и этот рассказ звучал, словно мелодекламация.
– Нет ничего прекраснее ночного костра. Костра, который горит над горами, словно маяк над морем. Овец режут, снимают с них шкуру, а мясо коптят на огне. Пастухи поют. Смотрят на жар костра и поют, пока мясо не станет мягким и хрустящим. Красно-коричневым, с запахом розмарина, шалфея и пролитой крови. Но ягнята кричат, когда жарят их матерей…
– Хватит, Энцо, – прошипела Тереза, – замолкни!
– Я – мальчик из Умбрии… – снова начал Энцо, но Эмилия перебила его, потому что формуляр уже был заполнен до конца.
– Вы должны расписаться здесь, Энцо, – сказала она, ласково улыбнулась, указала ему на нужное место и протянула карандаш. – Тогда мы на сегодня закончим, оставим вас в покое и не будем больше задавать вопросов.
Энцо кивнул, взял карандаш и написал «pastore», пастух, вместо своей фамилии.
Раффаэла и Эмилия встали почти одновременно.
– Идемте с нами, Энцо.
– А куда мы поедем?
– В Умбрию, – быстро сказала Тереза.
Приют в Ареццо, куда поместили Энцо, был забит больными в маниакально-депрессивном состоянии, дебилами, сумасшедшими, шизофрениками, психопатами и такими, как Энцо, которые уже не покидали мир своей мечты. Он жил в одной комнате с Луиджи – мужчиной, который целыми днями раскладывал карты и у которого начиналась истерика, если пиковый король и пиковая дама выпадали вместе, что случалось довольно часто. Тогда Энцо обнимал его, качал, как ребенка, и рассказывал про Умбрию, пока тот не успокаивался.
Хотя Луиджи был на два года старше Энцо, он часто называл его своим сыном, и Луиджи был счастлив. Когда Тереза приехала повидать Энцо, он сказал Луиджи:
– Сынок, разреши представить тебе мою мать Терезу.
И Луиджи, исполненный благоговения, низко ей поклонился. С тех пор Тереза больше не посещала мужа.
Таким решительным и окрыленным Донато Нери еще никогда не возвращался домой. Он поставил машину в Монтеварки на площади и какое-то время, погруженный в свои мысли, смотрел на детей, игравших на площадке. Она обычно представлялась ему унылой, но сегодня показалась солнечной и приветливой. В первый раз ему бросилось в глаза, как подросли деревья какая здесь высокая шведская стенка и как много скамеек.
