— Да.
— Интересно, удивится ли кто-нибудь в этом зале, узнав, что у Элизы Васкез аллергия на собак? И что собаки в доме она никогда не держала — ни при вас, ни после развода.
Вот черт!
— Я не говорил, что это была ее собака. Я просто рассказываю то, что видел своими глазами.
— Правда, мистер Хопкинс? Или вы рассказываете то, что хотели бы увидеть? А может, вы намеренно сгущаете краски, чтобы оправдать свой чудовищный поступок?
— Протестую! — вяло бормочу я.
— Вопрос снят, — говорит Эмма. — Ладно, учтем презумпцию невиновности. Предположим, что вы в подробностях помните обстановку в доме, хотя с того дня прошло уже почти тридцать лет. Однако вы заявили, что, обнаружив свою жену в таком состоянии и опасаясь преследования со стороны властей, вы вернулись в свою квартиру, собрали вещи и отправились в восточную часть страны. Правильно?
— Правильно.
— Вы назвали свое решение похитить дочь импульсивным?
— Безусловно.
— Тогда почему вы закрыли банковский счет в пятницу утром? За сутки до встречи с Бетани.
Эндрю набирает полную грудь воздуха, как я и велел.
— Я собирался поменять банк, — говорит он. — Это просто совпадение.
— Конечно. Давайте поговорим о ваших благих намерениях. Вы рассказали, что привели свою дочь в гарлемский притон, где должны были получить новые документы.
— Да.
— Значит, четырехлетний ребенок вынужден был стать свидетелем вашего преступления.
— Я не совершал никакого преступления.
— Вы купили чужие документы. Как бы вы это назвали, мистер Хопкинс? Или у вас свои законы, отличные от общепринятых?
— Протестую! — перебиваю ее я.
— В этом притоне находились наркоманы?
— Думаю, да.
— И на полу, должно быть, валялись шприцы.
— Я не помню. Не исключено.
— И вооруженные люди, я подозреваю, там тоже были.
— Мисс Вассерштайн, каждый занимался своим делом, — отвечает Эндрю. — Я понимал, что это далеко не Диснейленд, но выбора у меня не оставалось.
— Позвольте уточнить, правильно ли я вас поняла. Вы сбежали с дочерью, поскольку боялись за ее безопасность, но не прошло и недели, как вы отвели ее в притон и сделали соучастницей преступления?
— Хорошо, — неохотно признает Эндрю. — Все вы правильно поняли.
— Вы ни разу не позвонили Элизе, чтобы сообщить, что ее дочь жива и здорова.
— Нет. Мы не поддерживали связь. Я не хотел, чтобы у нее была возможность выследить нас.
— И дочери своей вы не сочли нужным сообщить, что ее мать жива и здорова.
— Не счел.
— Но почему, мистер Хопкинс? Вашей дочери исполнилось восемнадцать более десяти лет назад, она бы все равно уже не вернулась под опеку матери. Опасность, как вы ее представляли, миновала. Если вы хотели защитить Бетани, а защищать ее уже было не от чего, зачем было продолжать скрываться от бывшей жены?
— Я все равно не мог ей рассказать.
— Потому что знали: вы преступник. Вы знали, что нарушили закон.
— Причина не в этом, — качает головой Эндрю.
— Вы скрывали факт похищения, так как боялись уголовной ответственности за содеянное.
— НЕТ! — слишком громко выкрикивает Эндрю.
Я возвращаю купюру Крису.
— Тогда почему же, мистер Хопкинс?
— Потому что Элиза должна была оставаться мертвой, чтобы мы жили по-старому. Мы с Делией были счастливы. Если бы я сказал ей правду, мы бы лишились этого счастья. Я не хотел рисковать.
— О, я вас умоляю… — ехидничает Эмма. — Вы рисковали только разоблачением, только своей свободой.
Эндрю пристально смотрит на меня.
— Вы понятия не имеете, какой я человек.
Прокурор возвращается к своему столу.
— Думаю, вы ошибаетесь, мистер Хопкинс. Я прекрасно понимаю, какой вы. Я считаю, что вы неуравновешенный человек, который лжет и совершает глупости, когда растерян.
— Протестую!
Но Эндрю уже не слышит меня — он сосредоточил все внимание на Эмме, которая снова направляется к нему.
— Это правда, что вы уже имели неприятности с законом из-за своего необузданного темперамента?
— Я не знаю, что вы имеете в виду.
— Узнав, что ваша жена завела роман с мистером Васкезом, вы совершили на него нападение.
— Да.
— Вы ужасно разозлились.
— Да.
— Он был с вашей женой и вашей дочерью, так?
— Да. — Голос Эндрю натянут как струна.
— И вы не хотели спускать ему это с рук.
— Точно.
Я напрасно пытаюсь поймать взгляд Эндрю, сфокусировать его внимание, прежде чем спровоцированная Эммой ярость вырвется наружу. Я никогда еще не видел его таким. Глаза его стали темными и твердыми, как агат, лицо перекосилось.
— Я видел, что он делает…
Эмма подходит к нему вплотную.
— И вы решили избить его до потери сознания, верно, мистер Хопкинс? Вы набросились на него на глазах у трехлетнего ребенка.
— Я не…
— Вы увидели то, что вам не понравилось, то, что оскорбило ваше самолюбие, и, вместо того чтобы взвесить все возможные варианты, вы взяли на себя смелость уладить все по-своему, не задумываясь, кто при этом пострадает и какие законы будут нарушены…
— Вы не…
— Вы нарушили закон тогда и сделали это снова, когда похитили Бетани Мэтьюс, так ведь?!
Теперь уже даже мне видно, как он дрожит.
— Он развращал мою дочь! Этот сукин сын развращал ее и продолжал делать это полгода спустя. Тогда я ее и увез.
Даже если бы в этот момент рухнул потолок, это шокировало бы меня меньше. Признание повергает всех нас в транс: Эмму, судью, меня. Я оглядываюсь в поисках Делии и нахожу ее по белому овалу лица.
— Протестую, Ваша честь! — кричит Эмма, придя в себя первой. — Это заявление ничем не подтверждено.
Я понимаю, что должен действовать, но не могу оторвать глаз от Делии. Она вянет в одночасье, как стебель молочая, из которого вырвали сердцевину. Боковым зрением я как в тумане вижу Криса, идущего к трибуне.
— Разумеется, не подтверждено. Если бы у нашего клиента имелись доказательства, он своевременно предоставил бы их правоохранительным органам и мы не сидели бы здесь сегодня. Но мистеру Хопкинсу пришлось незамедлительно среагировать…
Судья стучит молоточком, призывая к порядку. Я вижу, как Фиц обнимает Делию и шепчет ей на ухо слова поддержки. Я разворачиваюсь лицом к главной сцене.
— Ваша честь, я прошу объявить перерыв. Мне нужно побеседовать с клиентом.
— Исключено! — вопит Эмма. — Их нельзя отпускать в конференц-зал. Если подсудимый сказал на слушании что-то, о чем не был извещен его адвокат, пусть сам справляется с последствиями.
— Мистер Тэлкотт, — говорит судья, — я не понимаю, что здесь происходит. Похоже, вы тоже. А потому, будьте добры, скажите, что я заблуждаюсь.
Я смотрю на Эндрю и вспоминаю, как однажды он научил меня карточному фокусу. Фокус был несложный, обычная ловкость рук, но по моей реакции можно было подумать, что я превратился в Дэвида Копперфильда. Эндрю только смеялся и приговаривал: «Это просто пыль в глаза».
Теперь же карты спрятаны в рукаве у меня. Я нарушаю первое правило прямого допроса: задаю вопрос, ответ на который не знаю и не желаю знать.
— Эндрю, — прошу я, — расскажите об этих… домогательствах.
— Я подозревал, что Элиза завела себе любовника, поэтому вернулся домой пораньше, рассчитывая их застукать… — Он закрывает глаза. — Я заглянул в окно и увидел, что Элиза спит на кровати одна, а вот в гостиной… Бет смотрела телевизор, сидя у него на коленях, а он… поглаживал ей спинку. Но тут он полез ей под юбку и… — Эндрю опирается на локти, плечи его подрагивают. — Он трогал ее. Лапал мою дочь. И всякий раз, когда Элиза напивалась бы или ложилась спать, он делал бы это снова. Я избил его. Но этого было недостаточно.
С галерки доносится шум, но мне не хватает храбрости обернуться: я рискую снова увидеть лицо Делии. А видеть его мне еще рано. Эндрю прячет лицо в ладонях, и я дожидаюсь, пока он возьмет себя в руки. Когда он наконец поднимает голову, красные, воспаленные глаза его смотрят на всех присяжных одновременно.
— Может, я и похитил свою дочь. Может, я и нарушил закон. Но вы не можете говорить, что я поступил неправильно.
В моей голове кружится калейдоскоп вопросов, но к суду они отношения не имеют — все они имеют отношение лишь к той женщине, что сидит в десяти футах от меня и чью жизнь только что снова перевернули с ног на голову.
— У защиты больше нет вопросов, — бормочу я.
Но не успеваю я дойти до своего места, как встает Эмма Вассерштайн.
— Обвинение вызывает Делию Хопкинс.
Я оборачиваюсь.
— Но так нельзя!
— На каком основании?
«На таком основании, что я люблю ее».
