Мишель Ловрик - Венецианский эликсир

Я продолжала гадать, узнал ли Валентин правду и что именно он теперь знает. Если он узнал, что Певенш моя дочь, тогда наверняка должен знать и то, что его драгоценный Том был моим любовником. И он посчитает, что я скрыла этот неприятный факт, увидев его труп. Что он чувствует по этому поводу? Конечно же, он считает, что я его предала. Но будет ли ему противно разделить женщину с усопшим другом? Или наоборот, это поднимет меня в его глазах? Некоторые мужчины так трепетно относятся к друзьям, что, разделив женщину, становятся еще ближе. Возможно, он считает, что мой поступок с Певенш был неосознанным проявлением материнской привязанности. Хорошо бы, чтобы это оказалось так.

Теперь, когда я знала, что он хотел спасти меня, какими бы тщетными ни были его попытки сделать это, я не могла удержаться от приятных размышлений о том, что его чувства в конце концов были потрясены тем, что я сделала.

Когда я подумала о Валентине, то поняла, что моя привязанность к нему осталась такой же, как и прежде. Я хотела видеть его так же сильно, как и спасти собственную жизнь и сбежать из этой тюрьмы. Возможно, даже сильнее. Если он чувствовал то же, что и я, или хотя бы часть того же, то не все было потеряно.

Я быстро нанесла на прутья решетки кислоту, словно они были драгоценными орхидеями, которые я спрыскивала дорогим бальзамом. Мне показалось, что я заметила изменение цвета у основания прутьев. Если руки не обманывали меня, то почувствовалась небольшая податливость металла, когда подергала решетку. Но, конечно, я не в силах была вырвать их из деревянной рамы, в которой проделала десятки небольших отверстий. Каждую ночь я ожидала прихода братьев с таким нетерпением, что буквально не находила себе места.

Когда они наконец пришли, то тут же прыгнули на решетку, навалившись на нее всем своим весом так, что она издала протяжный стон. Шум в коридоре подсказал мне, что охранник заинтересовался природой этого звука, потому я дала братьям знак затаиться. Когда охранник заглянул в камеру, я сделала вид, что крепко сплю. Он с ненавистью окинул меня взглядом и закрыл окошко в двери. Я подождала, пока шаги не замрут вдалеке, потом вскочила и бросилась к решетке, прошептав:

— Идите сюда.

На этот раз они вели себя тише, но решительнее. Без сомнения, решетка начала поддаваться, но, как ни старались, они не могли согнуть ее так, чтобы я могла проскользнуть. Их перекошенные лица говорили мне, что они уже готовы были расплакаться от досады. Они сползли на землю и удалились.

Я опустилась на пол и глухо зарыдала. Это не было похоже на те изящные слезы, которые я умела профессионально выдавливать из себя прежде.

Спустя пару минут они вернулись. Судя по шагам, они вернулись не одни. Я надеялась увидеть дорогого Валентина, однако вместо этого с той стороны решетки появилось отвратительное бледное лицо. Этот человек напоминал Диззома, однако он был уроженцем Венеции. Он кивнул мне и принялся разглядывать решетку. Потом он слез на землю и начал шептаться с братьями.

За решетку схватилась новая пара рук. Я узнала эти длинные изящные пальцы.

Восстанавливающий напиток

Берем испанское вино, две кварты; сандаловое дерево, шляпки желудей, всего по унции; засахаренные корни синеголовника, финики, фиги, всего по четыре унции; мускатные орехи, мелко порезанные, половину унции; зеленчук, двенадцать пригоршней; кипятим в одной кварте воды, процеживаем и, пока еще настой теплый, добавляем желтки четырех яиц, белый сахар, одну унцию, и смешиваем. Можно добавить обрезки оленьего рога, слоновой кости, половой член морского конька. Подавать теплым на завтрак каждый день.

Деревянная рама, ослабленная отверстиями, проделанными мной, вскоре поддалась их общим усилиям. Спустя пару минут я была освобождена. Меня передали из рук в руки, перенесли через соседнюю стену в переулок, где нас поджидала гондола.

Братья и венецианский Диззом отвезли нас в удобные апартаменты в задней части знакомого мне дворца в Риальто.

Потом наши сопровождающие тактично удалились. В камине пылал огонь, а на столе стоял графин с вином, окруженный тонкими бокалами. Но ни один из нас не двинулся, чтобы налить вина. Мы просто стояли и смотрели друг на друга. Я не решалась обнять его, хотя умирала от желания прикоснуться к нему. На его лице была написана ярость. Он не пытался приблизиться ко мне.

Несмотря на то что он рисковал жизнью, чтобы спасти меня, возлюбленный, казалось, не был настроен на проявления нежности. Я догадалась, что он желает получить то, что ему причитается, поскольку мой проступок был слишком серьезным и письмо не смогло его успокоить. Он казался мне человеком, высеченным из камня. Его сухой гнев, казалось, не могла поколебать даже ностальгия по прежним временам или по обычной доброте, которую проявляют к спасенной собаке. На какое-то мгновение он стал похож на человека, которого я теперь могла называть «Том».

Мне казалось, это уже слишком — после всех этих месяцев, после всего, что мне довелось пережить, я должна в чем-то оправдываться. Украдкой глядя в его агатовые глаза, которые смотрели на что угодно, только не на меня, я испугалась, что он освободил меня лишь для того, чтобы выгнать. Мне казалось, что он забрал меня у моих бывших нанимателей, потому что я была его добычей, а не их. Для него эта кража была еще одним видом его деятельности, еще одним проявлением сущности его маленького королевства, которое включало в себя бандитские круги Лондона и Венеции. Он получит информацию о Певенш, а потом вышвырнет меня на улицу либо вернет инквизиторам. Или отдаст тем двум бандитам, которые помогли меня освободить. Он может захотеть не просто унизить меня, но и навредить.

Я слишком понадеялась на это письмо и на то, что его чувства ко мне имели какую-то глубину. На самом деле, как мне казалось, он использовал меня, возможно, больше, чем я его.

Так, приведя меня в эти апартаменты, возлюбленный не обнял меня и не поцеловал. Это могло бы снять напряжение, повисшее в воздухе. Вместо этого он помыл руки, не предложив мне сделать то же, сел за стол и принялся перебирать бумаги. Он не сел ко мне спиной, чтобы показать, что не доверяет, однако не проявлял никакого интереса ко мне, словно был в комнате один.

Я расправила плечи и сделала несколько глубоких вдохов. Затем в полной тишине я начала вспоминать слова из первой оперы, в которой я играла. Я вспоминала не только свои реплики, но также ответы других актеров. Так я достигла конца первого акта, а потом и второго. Мой возлюбленный все так же не обращал на меня внимания.

Я почувствовала, как ноги наливаются тяжестью. Меня начало немного шатать. Прошло уже много часов с тех пор, как я что-то ела или пила. События прошедшего дня начали сказываться на мне. В то время как я вспоминала второй акт, Валентин встал и крикнул в коридор, чтобы принесли еды. Вскоре пришли братья, принеся большую тарелку, наполненную хлебом и сыром. Валентин быстро съел всю еду, не предложив мне ни крошки. Он запил все это неразбавленным красным вином. У меня пересохло во рту, а язык распух от жажды.

Пей, пей еще. Это способствует смягчению характера.

Спустя час я достигла конца первого акта четвертой оперы, в которой принимала участие. Я так устала, что уже с трудом вспоминала реплики. Голова шла кругом. Но мне стало лучше. Сумев точно воспроизвести содержание нескольких пьес, я почувствовала спокойную силу.

Двумя часами позже я еще не достигла даже середины репертуара, а Валентин уже начал клевать носом от выпитого.

Наконец, не выдержав, он произнес:

— Почему ты не сказала, что ждешь ребенка от меня?

Он встал, стараясь не расплакаться, и указал пальцем на мой толстый передник с отчаянием хорошего парня, которого вероломно предали.

Внезапно я все поняла. Он ломал эту комедию, потому что злился на меня. Он считал, что я скрыла от него эту важную новость. Он был одержим возможностью обзавестись потомством. Прочие вещи — Певенш, моя подлинная личность, даже Том — были второстепенными по сравнению с важность продолжения рода.

Он определенно считал, что именно он приходится отцом этому несуществующему ребенку. Ему и в голову не приходило поставить под сомнение мою верность.

Надо это использовать.

Впервые за вечер я решилась подойти к нему. Я приблизилась к столу и присела на угол, достаточно близко к нему.

— Дорогой, — серьезно начала я, — я бы отдала правую руку за то, чтобы это было правдой. Больше всего на свете я хочу ребенка от тебя. Это была бы для меня большая честь.

Мои мысли были не менее пылкими, поскольку я не забывала, что из-за ущерба, который причинил мне краниокласт, я не могла больше иметь детей.

Его глаза увлажнились.

Я указала пальцем на передник и сказала: