– Сколько он уже находится в таком состоянии, миссис Диллон? – бросил он, не оборачиваясь.
– Не знаю. Я пришла сюда около часа назад, и он лежал в постели. Сначала мы разговаривали, все как обычно, но потом ему стало хуже…
– Еще бы! Вы не знаете, у него нет язвы?
– Нет. То есть не знаю. Я не видела его семь лет, и… что же с ним такое, доктор?
– Не случилось ли с ним что-нибудь в последние несколько дней? Может, какое-то повреждение внутренних органов?
– Нет… – Она снова запнулась. – Да, точно! Он пытался мне об этом сказать. Три дня назад его ударили в живот, в баре какой-то алкаш, наверное…
– После этого была рвота? Темного цвета? – Врач сдернул покрывало и мрачно закивал головой, увидев синяк. – Не знаете?
– Нет…
– Какая у него группа крови? Это вы знаете?
– Нет.
Врач бросил покрывало и снял трубку. Он заставил коммутатор отеля быстро переключить его на город и, пока вызывал скорую, озабоченно смотрел на Лилли.
Потом повесил трубку.
– Жаль, что вы не знаете его группу крови, – сказал он. – Если бы можно было сделать переливание прямо сейчас, а не ждать результатов анализа…
– Да, жаль… Он поправится?
– Сделаем, что сможем. Кислород придаст ему сил.
– Но он поправится?
– Его кровяное давление уже ниже ста, миссис Диллон. У него внутреннее кровотечение.
– Перестаньте! – Она чуть не сорвалась на крик. – Я задала вам простой вопрос! Я хочу знать…
– Простите, – сказал он невозмутимо. – Боюсь, что нет. Не думаю, что он выживет, даже если мы немедленно отправим его в больницу.
Лилли качнуло. Она едва удержалась на ногах, но потом взяла себя в руки, выпрямилась. А потом тихим, но очень твердым голосом обратилась к врачу.
– Мой сын поправится, – сказала она. – А если нет, то и вам не жить.
Кэрол Роберг приехала в больницу в пять вечера, за час до того, как заступить на дежурство. Мысль о том, что она может опоздать на работу, приводила ее в ужас, но так рано она приходила и по другой причине: до дежурства можно было пообедать в служебной столовой за полцены. Пообедать дешево – для Кэрол это было очень важно. Даже когда ей не хотелось есть, что случалось крайне редко, и даже здесь, в Америке, где, похоже, никто никогда не голодал, она всегда с беспокойством думала о том, когда ей придется есть в следующий раз.
Ее белая сестринская форма была так сильно накрахмалена, что шуршала и потрескивала, когда она торопливо шла по мраморному коридору. Скроенная по европейской моде длинная одежда делала ее похожей на ребенка, одетого в материнское платье, а расширяющиеся книзу подол и манжеты повторяли очертания ее глаз, бровей, рта и кончиков коротко остриженных волос. Все в ней казалось забавно вздернутым, и никакая внутренняя важность не могла это скрыть. Напротив, чем серьезней она была, чем более непреклонно вела себя, тем комичнее выглядела: так ребенок играет во взрослую женщину.
Войдя в столовую, она устремилась прямиком к длинной стойке. Смущенно краснея, пытаясь не оборачиваться на тех, кто мог смотреть в ее сторону. Несколько раз, и не только в этой столовой, она была вынуждена сесть за столик с другими посетителями. Этот опыт был для нее болезненным и тяжелым. Мужчины – студенты и лаборанты – отпускали шуточки, которых она не понимала: ее запас идиом был весьма ограничен, и потому Кэрол никогда не знала наверняка, что им ответить. Остальные сестры вели себя с ней приветливо и дружелюбно. Но между ними была пропасть, которую способно преодолеть только время. Она не говорила, как они, не думала, как они, делала все по-своему, а такое поведение они могли расценить как критику в их адрес.
Кэрол взяла с прилавка поднос, столовые приборы и принялась изучать окутанные парами блюда. Тщательно взвесив все за и против, она выбрала, что будет есть.
Картофель с подливкой стоил восемь центов. Значит, двойной заказ будет стоить пятнадцать. На пенни меньше.
– Двойной заказ? – рассмеялась толстая подавальщица. – Вы имеете в виду двойную порцию?
– Да, двойную порцию. Получается пятнадцать?
Женщина помедлила, с таинственным видом оглядевшись вокруг:
– Сделаем так, солнце. Пусть это будет стоить столько же, сколько одна порция, хорошо? Просто зачерпну чуть побольше.
– Вы можете так сделать? – Глаза Кэрол благоговейно округлились. – И у вас не будет неприятностей?
– У кого? У меня? Ха! Здесь я хозяйка, солнце!
Раз так – ладно, подумала Кэрол. Это не воровство.
Совесть ее не грызла, и она не отказалась от двух дополнительных сосисок, которые женщина положила под заказанные ей колбаски с кислой капустой.
У прилавка с десертами она задержалась, позабыв на время о бережливости. Может, позволить себе струдель? И вдруг она услышала, как на том конце толстуха сказала другой подавальщице:
– Наша кошерная детка умнет это за пять секунд.
– Задарма, это конечно. Эти евреи так и продвигаются.
Кэрол на секунду замерла. Потом заплатила за еду и на негнущихся ногах поплелась с подносом к столику в дальнем конце зала. Она села и начала методично жевать, заставляя себя глотать вдруг ставшую безвкусной пищу, пока та снова не стала вкусной и желанной.
Так она и жила. Делала то, что должна была делать, и принимала вещи такими, как есть. Обычно по прошествии некоторого времени все казалось не так уж плохо, а если время не помогало, то она утешалась мыслью, что все могло быть еще хуже. И почти все оказывалось не так плохо. Есть лучше, чем голодать, жить лучше, чем быть мертвым.
Даже фальшивое дружелюбие было лучше, чем вообще никакого. Люди должны уметь хотя бы немного притворяться. Ее друзья и родственники, такие же иммигранты, как она, не всегда утруждали себя притворством.
Она приехала в Соединенные Штаты к родственникам, тете и дяде, которые покинули Австрию перед аншлюсом. Став к тому времени вполне обеспеченными людьми, они взяли ее к себе в дом, предоставив ей на время статус дочери. Но с определенными оговорками: она должна была стать одной из них, жить, как они, не возвращаясь в воспоминаниях к тому, что было раньше. Но Кэрол не в силах была этого сделать.
Ритуальные обеды с бесконечным количеством блюд, где каждая тарелка используется для одного определенного кушанья, казались ей почти что оскорбительными. Столько бесполезной траты денег в мире, где царит нищета! С другой стороны, глупо голодать в таком изобилии.
Ей был отвратителен красногубый бородатый шиддем с его иудейской ученостью. Он казался ей паразитом, которого надо было заставить работать. Ее шокировала глупость, маскирующаяся под гордость, или то, что она считала глупостью: полное нежелание принимать новый язык и новый, возможно лучший, стиль жизни. Сознательная изоляция пугала ее, и Кэрол чувствовала, что это может привести к трагедии.
Поскольку родственники были к ней добры или хотели казаться добрыми, то она в свою очередь пыталась на них походить. Она даже была готова поверить, что они правы, а она нет. Но простого усилия и желания было недостаточно. Они обвиняли ее в отказе от веры, хотя она никогда не знала ее постулатов. Их своеобразная тирания оказалась ничуть не лучше той, от которой она сбежала в Америку, и в конце концов ей пришлось покинуть их.
Жизнь вне общины беженцев оказалась непростой. В мире, в котором она очутилась, предубеждений было ничуть не меньше. Но бывало и по-другому. Находились люди, которым не было дела до того, кем она была раньше. Они – исключение, и миссис Диллон, можно сказать, лучший пример, – она принимала ее такой, как она есть, сейчас.
Она увидела, как миссис Диллон с обычным надменным выражением лица идет между столиками. Кэрол торопливо поставила чашку и вскочила.
– Миссис Диллон, пожалуйста, присядьте. Угостить вас чаем? Или кофе? Хотите что-нибудь съесть?
– Нет, – улыбнулась Лилли, усаживая ее обратно на стул. – Я сегодня не останусь в больнице и перед уходом хочу с вами поговорить.
– Что-нибудь не так? Я все делаю, чтобы…
– Все в порядке, вы отлично работаете. Все просто прекрасно, – заверила ее Лилли. – Возьмите себе еще чаю, если хотите. Спешить некуда.
– Нет, спасибо. – Кэрол покачала головой. – Уже почти шесть, и другая сестра…
– Другой сестре я тоже плачу, – отрезала Лилли. – Она работает на меня, а не на больницу. Если не хочет посидеть лишние полчаса за дополнительную плату, может взять расчет.
Кэрол кивнула и что-то вяло пробормотала. С такой миссис Диллон она еще ни разу не сталкивалась. Лилли снова улыбнулась:
– Расслабьтесь, Кэрол. Мне нравится, как вы работаете. И сами вы мне нравитесь. Надеюсь, что и я вам тоже. Я и мой сын.
– О, вы мне очень нравитесь! Вы так хорошо ко мне относитесь.
– Почему у вас нет постоянной работы? Как так вышло, что вы работаете как вспомогательный персонал?
