Гнусавость сродни той самой, грозящей рыночными армянами. Не он, но – сродни. Ломакин холодно вспыхнул, побледнел от внезапного приступа ярости. Жаль, что сдержался – надо бы, надо бы подчиниться первой реакции: отключить, а после побрызгать, водичкой и выразить готовность к прослушиванию анкетных данных.
Не жда-а-али, падлы?! – амбал пугнул состроенной козой, и опасно-благодушно гоготнул, когда Ломакин не отпрянул, не шелохнулся. – Ты, кто такой?! Оглох, мудила с Нижнего Тагила?!
Ломакин – безобидный ботаник. Лицо у Ломакина такое. На чем попались террористы, когда затикал «Час червей». Плюс бороденка, никакой горы мышц – лопатки торчат, руки – плети. Ежели что – с ботаником без проблем… Бороденку он сбрил, физиономия опухшая, но все равно ботаник ботаником. Только руки-плети – не самая уничижающая оценка для посвященных: плеть-пятихвостка, гибкость, мгновенность, пружинность. А торчащие лопатки – верный признак незажатой спины, мечта боксера-профи. Да и у ног растяжка – вполне, вполне. Когда на Пиратах Ломакин закатал по верхнему уровню ныне покойному Кубатиеву, тому мало не было. Разумеется, откинулся Кубатиев не там и не тогда и по другому поводу, но на Пиратах ему мало не было. А то, понимаете ли, увлекся! Звезда! И, увлекшись, заработал в полный контакт, а группа рукопашников – только на обозначение. Свита, играющая короля, звезду. Раздражает, да и болезненно… Сказали, два раза сказали, три. Понял-понял. И снова – в полный контакт. Ну тогда получи!
Гнусавый амбал рисковал получить в любой момент. Только надо выбрать этот момент. От козы Ломакин не отпрянул и пусть амбал считает, что у ботаника реакция – ноль. Именно реакция у Ломакина в норме: не ткнет амбал в глаз, проверил на испуг. Окажись пальцы на двадцать сантиметров ближе к лицу – шаг вперед и элементарное цури-тоши, лежи, амбал, изучай, лепной потолок. Но торопиться не стоит. Трупик опять же на кухне, цепочечный след. Спрятать агрессию, на нет. Хотя очень просилось: в морду. Из-за амбальей повадки, гнусавости и вообще… чего приперся?!
Ломакин придал невольному боевому оскалу видимость заискивающей улыбки – такого соплей перешибить, росточком на полторы головы ниже:
– Вы?… Э-э-э?…
– Знаешь меня?! – пообещал жути громила. – Узна-аешь! Что, про Шурку Елаева не слышал даже?! Услы-ышишь! Вы тут все теперь услышите! Э-эй! Кто живой есть! Выползай! Хозяин вернулся! Подчистую!
Как раз живого – никого. Как раз НЕ живого – имеется в наличии. Не выползет жиличка, накаркавшая Шурку.
Ломакин сопоставил бормотание старушки с нежданным гостем. Убийца… Освободился-отсидел. Во- время. Надо же было так всему сложиться. И не гость. Хозяин. Коим себя мнит.
Никого нет, – вразумляюще произнес Ломакин. – Все уже выехали. Все выписаны.
Амбал вдруг запереминался с ноги на ногу, чуть приседая и свистя втягивая воздух:
– Ща! Погоди! Стой на месте, придурок! – И он враскоряку просеменил в сортир, в одну из дверей, выходящих в зало. Сортиров на квартиру было два – совмещенный, в коридорных кишках, и монофункциональный, ближе к мерджаняновской комнате, в прихожей-зало.
Пи-и-иво-то-тоу-аы-ы!!! Ур-р-ры-ы-а-у!!! – завыл амбал, орошая унитаз мощным нескончаемым напором. Он даже не закрылся, начхав на Ломакина: кто ты есть, мудила, чтоб от тебя закрываться!
Убийца. Еще и с застарелым триппером, судя по утробному вою. Освободился и первым делом насосался пива – соскучился, лет пять не пробовал. Или семь? Срок за убийство. – до семи? В пузырь и ударило. А тут, видите ли, не открывают, хлебом- солью не встречают! Уссаться можно! Замок сменили, попрятались! Выломаю на хрен и – глядите у меня! Кто в доме хозяин?!
Гражданин Елаев – не хозяин. Но пока, не осознал. Гражданин Елаев не только в доме, он даже не хозяин своей бывшей комнаты. Бывшей. Его упекли еще при СССР – ну да, майка-перестройка! – при бесплатном жилье, прописке, незыблемости основ. По Кодексу – он вправе. По сути – давно выписан общим заявлением квартиросъемщиков через полгода, жильцов сменилось на его квадратных метрах видимо-невидимо за эпоху перемен. Чтоб ты жил в эпоху перемен! Приватизация, рынок жилья, баксы – слышал? Темнота уголовная!
Амбал спиной к Ломакину продолжал и продолжал озвучивать сортир вытьем и журчанием.
Острое искушение: два прыжка, сортир на запор, а там уж повести неспешные переговоры. Твое место у параши, амбал!
Но грохоту тогда будет! Только-только выпустили и вот… опять изолировали!
Нет. Сидельца надобно отключить. Силой. Или… или по-доброму. Пиво ударило гражданину Елаеву не только в пузырь, но и в голову. Глазенки свинячьи, малоосмысленные. Что там на зоне? Чифирь? Спирт у сестричек? За деньги можно все, но всяко не с вольняшной регулярностью. Организм, изголодавшийся по алкоголю, усваивает градусы моментально.
Да. По-доброму. Тогда необходимо сымитировать контактность и дружелюбие.
Чего орешь-то? – панибратски спросил Ломакин спину.
А так вкуснее-е-е! У-а-аур-р! – отозвался амбал. И иссяк. Повернулся лицом к ботанику и потелебенькал своим мужским хозяйством, стряхивая, не спеша упрятывать в мотню. Оскорбительные зэковские замашки. Секундное умиротворение в связи с вкусным процессом испарилось.
Ты че-то вякнул, мудила?! – попер амбал на Ломакина. – Я тя спросил: ты кто?! А ты че вякаешь?!
Ну-ну-ну… – отступая и вытянув утихомиривающие пустые руки, прикидывал Ломакин. – Ну-ну-ну… – прикидывал: по-доброму, похоже, не получится. – Я жилец… – и он кивком указал на комнату Гургена.
Амбал пер по-прежнему, хобот болтался бесстыдно и наглядно, глазенки заволокло пакостной пеленой.
– Жиле-ец?! Отсю-у-уда?! – амбал обрыскал взглядом всего Ломакина, – Опять, ментов позовешь?! Отожрался, пока я баланду хавал?! Даже кровь не смыл за пять лет?! У-у-у, падла! Не-ет, ты не жилец!
Ломакин псевдонеумело попятился, в готовности к таи-цобаки, к элементарной защите уходом. Не встречать же амбала блоком, блок погодит – преимущество возрастает, если противник не в курсе этого преимущества. Хм! Если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, будто не можешь, если ты и пользуешься чем-нибудь, показывай ему, будто ты этим не пользуешься: приняв смиренный вид, вызови в нем самомнение. Кто сказал?! Сунь-цзы сказал… Давно. Двадцать пять веков минуло, как Сунь-цзы сказал.
Амбал Елаев не слышал про Сунь-цзы, амбал Елаев пер и пер по нахалке…
Прихожая-зало, – простор хоть для марафонских танцев до состояния загнанности, а потом пристрелить, не так ли?! У Ломакина нет времени для долгого вальсирования, у Ломакина каждая минута на счету, а тут… связался черт с младенцем!
Амбал Елаев полагал чертом себя, младенцем – его. Не младенцем, если строго, а… жильцом отсю- у-уда. То есть Ломакин – не Ломакин, даже не Мерджанян, даже не Петенька. Он – тот самый элодей, живший за ЭТОИ дверью в ЭТУ комнату пять (семь?) лет назад. Что значит – живший?! Живущий! У амбала Елаева пошел сдвиг по фазе: вот он! Который ментов ТОГДА вызвал! Который на зону сдал! Из-за которого жизнь поломатая! Ж-ж-жилец!
Не жиле-е-ец ты, с-сука, не жиле-е-ец! Кро-о-олик! Ты на этом свете не жиле-ец! Кро-о-олик!
Достаточно. Ломакин не то чтобы утомился, но пора-пора смирить смирение. Эдак действительно все на свете протанцуешь – и раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. Вы полагаете? Я полагаю!
Достаточно. Он положил амбала на раз-два-три. Амбал, отвлекая козой, решил было, что отвлек, и ударил левой (так-так, левша!). Ломакин скрутил корпус и перешел в киба-дачи за спину – раз-два. Три – это он уже от щедрот добавил каге-цки, короткий боковой, протыкающий.
Проткнул…
… Елаев отбывал не по сто второй и не по сто третьей. Не было на его совести ни умышленного убийства, ни отягчающих обстоятельств. Впрочем, совести у него тоже не было. Амбал Елаев в голодноталонную годину озверел от социальной несправедливости: почему Тихону Василичу все, а ему, Елаеву, ничего?! Ему, Елаеву, оказывается, надо куда-то переться, в очереди за талонами стоять, в очереди за крохами по талонам стоять, в очереди приемного пункта бутылок стоять, чтобы талоны было на что отоварить! А Тихон Василичь, падла, на всем готовеньком – без очередей, без талонов, без мордобоев! Старушка, Настасья Филипповна, бабка Ася, от себя последнее отрывает – Тихона Василича потчует: рыбки-рыбки! Сердобольная! У нее бы сердце болело за Елаева, когда он, здоровый мужик, без куска, без стакана мается! У нее бы сердце болело за него, когда из-за херни какой-то здоровый мужик пять лет в Крестах тубиком становился! Конечно, херня! А че он такого сделал?! Ну, зарезал Тихона Василича! То есть приманил по первоначалу – ногтем поскреб по клеенке, эта падла – прыг, он и придушил. И освежевал. Крови, конечно… Неаккуратно. Поддал сильно. Иначе разве стал бы вообще?! Ну, зажарил. Почти кролик! Тут – сосед. Че тут, говорит? Кролик, говорю. С тебя, говорю, фуфырь, с меня, говорю хавка. Пошел, достал где-то, поставил. Приняли. Сосед-то ногу объел и говорит: кыс-кыс-кыс, Тиша, Тиша, на, на, погрызи! Потом в сковородку уставился – глядел-глядел и блеванул! И – на Елаева! С ножом! И бабка Ася туда же: милиция! убивец! Потом… не-е- нич-че не помнит Елаев, а очухался в ментовке, в капэзэ. По хулиганке два года намотали, потом довесили, еще довесили. В сумме – пятера. А сосед, падла на суде топил: нож – подсудимого, подсудимый сначала кота зарезал, потом решил соседа. И бабка подвякивала: изверг-убивец!…
